Принц Лестат - Энн Райс

Дядя Лестан схватил Гарднера за горло и поволок прочь. Гарднер рычал и отбивался, прокусил дяде Лестану руку, но тот дернул его за голову, растягивая шею профессора, точно сморщенный эластичный носок. Роуз ахнула, закричала – а голова Гарднера тем временем словно растаяла: рот стек вниз, глаза стекли вниз, жидкие, черные и омерзительные. То, что осталось от головы, болталось на сморщенной сломанной шее, а тело осело в море крови. Прекрасной крови.

– Роуз, пей мою кровь! – велел дядя Лестан. – Я – Кровь! Я – жизнь!

– Не делай этого, дитя! – истошно завопила миссис Хейдс.

Роуз протянула руку к золотым локонам дяди Лестана, его сияющему лицу.

Твоя кровь.

Горячая жидкость наполнила рот девушки. Из уст ее вырвался протяжный стон. Она вся превратилась в сплошной стон, снова и снова глотала эту божественную влагу. Кровь Небес!

Тело Гарднера плыло в потоке крови, темно-рубиновой, почти черной. Лицо миссис Хейдс словно бы растянулось во все стороны, превратилось в огромную блестящую белую маску призрака. Дядя Лестан схватил и разорвал ее. Точно ветхую вуаль. Голос миссис Хейдс замер, лицо угасло. Как будто сожгли флаг. Дядя Лестан швырнул остатки в поток бурной крови. Течение подхватило и бабушку, злую старуху из Техаса, и она уплывала все дальше и дальше, протягивая руки, бледнея, исчезая в кровавой реке.

Совсем как у Данте – река крови, стремительная, алая, пузырящаяся, черная, прекрасная.

– Ад не властен над нами, – промолвил дядя Лестан.

– Нет, не властен, – прошептала она, и они вместе начали подниматься вверх, вверх, совсем как тогда, над греческим островом, что разваливался на куски под ними – на куски, падающие в пенное синее море.

– Дитя крови, кровавый цветок, кровавая Роуз, – твердил дядя Лестан.

В его объятиях она была в безопасности. Приоткрытые губы девушки прижимались к его шее, и кровь его толчками входила в ее тело, билась под кожей, растекалась волной колючих мурашек. Она видела его сердце, кроваво-красное сердце, пульсирующее и яркое, видела длинные прекрасные побеги его крови, что окружали ее сердце, смыкались вокруг, и его сердце словно бы полыхало огнем, и ее сердце тоже – а когда он говорил, словам его вторил другой, зычный и гулкий, голос.

– Прелестнейший цветок Сада Зла, – сказал он. – Жизнь вечная.

Роуз посмотрела вниз. Дымящиеся клубы тьмы исчезали, таяли. Темная река крови пропала. Под покрывалом тумана мир сверкал и переливался тысячами и тысячами крохотных огоньков, а над ними раскинулось небо – со всех сторон их окружало безбрежное небо, целые галактики песен, историй и музыки – музыки сфер.

– Возлюбленная Роуз, теперь ты с нами, – промолвил дядя Лестан. С ней, с нами, добавил второй, гулкий голос.

Слова втекали в нее с потоком крови, пульсирующей в руках и ногах, горящей под кожей. Мариус нашептывал Роуз на ухо, что она теперь принадлежит им, а губы Пандоры касались ее лба, а Виктор – Виктор сжимал ее в объятиях вместе с дядей Лестаном. Невеста моя!

– Ты всегда была моей, – сказал дядя Лестан. – Для этой участи ты родилась. Моя отважная Роуз! И теперь ты с нами, ты одна из нас. Мы народ луны и звезд.

Глава 32

Луи. «Час наконец настал»

Сегодня в особняке «Врата Троицы» было тихо. Лишь Сибель с Антуаном играли дуэт в гостиной, а Бенджи наверху доверительно беседовал с лучшим другом. Лучшим другом для него был весь мир.

Рошаманд с Бенедиктом и Алессандрой отправились в оперу. Арман и Дэниел Моллой пошли вместе поохотиться под теплым дождем.

Флавий, Авикус, Зенобия и Дэвис вернулись домой в Женеву вместе с пылким и отчаявшимся вампиром по имени Убивец, что постучался в двери, облаченный в старые брезентовые штаны и оборванную куртку из оленьей кожи, и умолял впустить его. Друг Дэвиса, юного возлюбленного Грегори. Конечно, его встретили распахнутыми объятиями.

Джесси и Дэвид вместе с Сетом и Фаридом отбыли в Амазонию, в старое убежище Маарет.

Сиврейн со всей семьей тоже вернулась домой, а Ноткер со своими певцами и музыкантами – в Альпы.

Мариус остался. Он трудился в Тюдоровской библиотеке над сводом законов, что должен был со временем предъявить Лестату. С ним остался и Эверар де Ланден. Он сидел, уткнувшись в старинную книгу поэзии Елизаветинской эпохи, и время от времени отрывал Мариуса от занятий, чтобы тот объяснил ему очередную фразу или слово.

Лестат тоже покинул особняк: вместе с Габриэль, Роуз и Виктором, Пандорой и Арджуном, Бьянкой Сольдерини, Грегори и Хризантой он отправился в свой замок приготовиться к первому пышному приему в новом дворе, на который должны были съехаться решительно все. Как хороши, как совершенны были Роуз и Виктор! Как же страстно они любили друг друга, как счастливо принимали новое видение мира, новые возможности, новые надежды. Ах, молодежь, молодежь – такая наивная, но до чего же отважная!

Дождь почти не достигал этой садовой скамейки за особняком, укрывшейся под вековыми дубами. Капли воды пели в кронах ветвей над головой.

Луи сидел, прислонившись спиной к стволу дерева. На коленях у него лежала открытая книга – собственные его мемуары, «Интервью с вампиром». Мемуары, вдохновившие всю серию «Вампирских хроник». Сегодня он надел любимый темный камзол, чуть поношенный, но донельзя уютный, старые фланелевые брюки и белую рубашку, навязанную ему Арманом: жемчужные пуговицы, роскошный атлас. Сам Луи атлас не жаловал.

Необычно тепло для сентября. Но Луи это нравилось. Нравился пропитанный сыростью воздух, нравилась музыка дождя, нравился бесконечный мерный гул большого города – такая же неотъемлемая часть его, как великая река была частью Нового Орлеана. Бесчисленные толпы народа вокруг – и полнейшая безопасность, уединение крохотного огражденного сада, где лилии открывали дождю белые горлышки и припудренные желтые язычки.

На открытой странице Луи прочел слова, сказанные им много лет назад Дэниелу Моллою – в те времена, когда Дэниел, пылкий и восхищенный смертный, завороженно внимал рассказу Луи, его пленочный диктофон казался такой экзотической новинкой, а они, не замеченные всем миром Бессмертных, сидели вдвоем в скудно обставленной пыльной комнате на Дивисадеро-стрит в Сан-Франциско.

«Я искал в этой живой смерти любовь и добро. Но это оказалось невозможно с самого же начала. Вы не обретете любви и добра, пока делаете то, что сами считаете злом, когда знаете, что то, что вы делаете – неправильно».

Луи всей душой верил в эти слова. Именно они определили, каким вампиром он был тогда – и каким оставался много лет.

Но разве это темное убеждение не жило еще в глубине его сердца, под внешним лоском смиренного и всем довольного создания, каким казался он на посторонний взгляд?

Честно говоря, он и сам не знал. Он прекрасно помнил, как тогда рассуждал о погоне за «призрачным добром» в его человеческом обличье. Он снова вперил взгляд в страницу.

«Никто, ни в каком обличье не разубедит меня в том, что я почитаю за правду: в том, что я обречен, что и душа моя, и разум прокляты».

Изменилось ли это? После того как Лестат потряс все королевство Бессмертных своими безумными выходками и манифестами, Луи чуть лучше научился ночь за ночью жить в некотором подобии счастья, снова искать утешения в музыке опер, симфоний и концертов, в великолепии старинной и современной живописи, в простом чуде человеческой стойкости и жизни вокруг. К тому же с ним были Арман, Бенджи и Сибель. Он понял, что прежняя теология не принесла ему прока, да, верно, и никогда не приносила: неизлечимая раковая опухоль, а не искра, способная разжечь новую надежду и веру.

Однако теперь им завладели новые представления, отрицать которые он более не мог. Он сам стал свидетелем того, что перевернуло все его взгляды. Разум его наконец отринул былое упрямство, открылся навстречу безумным новым возможностям, неистовому, бьющему наружу свету.

А вдруг старые убеждения, выковавшие его характер, вовсе не то священное откровение, за которое он их когда-то принимал? А вдруг все же возможно напитать каждую клеточку своего существа благодарностью и приятием себя самого – и приятие это принесет не только удовлетворение, но и чистую радость?

Немыслимо. Невозможно.

И все же Луи не мог отрицать, что ровно это и происходит. Именно это он и испытывает. Общий подъем – ощущение настолько новое и непривычное, что никто, кроме него самого, ни за что не понял бы всей глубины происходящего. Но Луи достаточно было, что понимает он сам.

Тому существу, тому созданию, которым он стал теперь, уже не требовалось ни в чем признаваться своим любимым, не требовалось ждать от них одобрения – лишь надо было самому любить их всей преображенной душой, самому одобрять их цели и поступки. Когда-то давно Арман назвал его плодом своей эпохи – что ж, пожалуй, так оно и есть. Но теперь он видел, что породившая его темная и яркая эпоха со всеми своими обветшалыми верованиями и обреченными восстаниями – всего лишь начало, лишь плодородная нива. А все его былые метания и внутренняя борьба, когда-то столь ценная сама по себе – лишь призраки прошлого, из которого он, вопреки себе самому, все же вырвался.