Век Наполеона - Уильям Джеймс Дюрант

чтобы поддержать общественный дух. Он изучал Макиавелли с карандашом в руке; аннотированный экземпляр «Князя» был найден в его карете при Ватерлоо. Он считал хорошим все, что способствовало достижению его целей. Он не ждал, пока Ницше выведет его «за пределы добра и зла» в «воле к власти»; поэтому Ницше назвал его «тем самым Ens realissimum» и единственным хорошим продуктом Революции. «Сильные — добрые, слабые — злые».111 сказал император. «Иосиф, — скорбел он, — слишком хорош, чтобы быть великим человеком»; но он любил его.

С этими взглядами, усвоенными на Корсике и на войне, было связано его часто повторяемое мнение о том, что людьми движет и ими можно управлять только интерес или страх.112 Так, год за годом, эти чувства становились рычагами его правления. В 1800 году, отправляя генерала Эдувиля подавлять восстание в Вандее, он посоветовал ему «в качестве полезного примера сжечь две или три большие коммуны (города), выбранные среди тех, чье поведение хуже всего». Опыт научил его [первого консула], что впечатляюще суровый поступок в тех условиях, с которыми вы столкнулись, является самым гуманным методом. Только слабость бесчеловечна».113 Он проинструктировал своих судебных ставленников выносить суровые приговоры. «Искусство полиции, — говорил он Фуше, — состоит в том, чтобы наказывать редко и сурово».114 Он не только нанял большой штат полицейских и детективов под началом Фуше или Ренье, но и организовал дополнительное тайное полицейское агентство, в обязанности которого входило помогать Фуше и Ренье и шпионить за ними, а также докладывать императору о любых антинаполеоновских настроениях, выраженных в газетах, театре, салонах или книгах. «Принц, — говорил он, — должен подозревать все».115 К 1804 году Франция стала полицейским государством. К 1810 году в стране появилось множество небольших Бастилий — государственных тюрем, в которых политические преступники могли быть «задержаны» по императорскому приказу, без регулярной судебной процедуры.116 Однако следует отметить, что у императора были моменты милосердия. Он помиловал многих, даже тех, кто замышлял его убийство,117 а иногда смягчал суровость судебного наказания.118 В декабре 1812 года, обращаясь к Коленкуру, он размышлял:

«Они считают меня суровым, даже жестокосердным. Тем лучше — мне не нужно оправдывать свою репутацию. Мою твердость принимают за черствость. Я не буду жаловаться, поскольку именно это мнение ответственно за царящий здесь порядок…Послушайте, Кауленкур, я человек. Что бы ни говорили некоторые, у меня тоже есть внутренности [ «кишки милосердия»], есть сердце — но сердце государя. Меня не трогают слезы герцогини, но страдания народа трогают меня».119

Несомненно, он был деспотом, часто просвещенным, часто поспешно абсолютным. Он признавался Лас Кейсу: «Государство — это я сам».120 Кое-что из его тирании можно было бы оправдать обычным контролем правительства над экономикой, театрами и публикациями нации во время войны. Наполеон объяснял свое всемогущество необходимостью трудного перехода от разнузданной свободы Революции после 1791 года к реконструирующему порядку Консульства и Империи. Он напомнил, что Робеспьер, а также Марат рекомендовали диктатуру как необходимую для восстановления порядка и стабильности во Франции, находящейся на грани распада как семьи, так и государства. Он считал, что не уничтожил демократию; то, что он заменил в 1799 году, было олигархией коррумпированных, безжалостных и беспринципных людей. Он уничтожил свободу масс, но эта свобода разрушала Францию насилием толпы и моральной свободой, и только восстановление и концентрация власти могли восстановить силу Франции как цивилизованного и независимого государства.

До 1810 года Наполеон мог считать, что он был верен второй цели Революции — равенству. Он поддерживал и распространял равенство всех перед законом. Он установил не невозможное равенство способностей и заслуг, а равенство возможностей для всех талантов, где бы они ни родились, развиваться в обществе, предоставляющем всем образование, экономические возможности и право на участие в политической жизни; возможно, эта «открытая карьера талантов» стала его самым долговечным подарком Франции. Он практически покончил с коррупцией в общественной жизни;121 Уже одно это должно обессмертить его. Он дал всем пример того, как человек может использовать себя в управлении, когда его не зовут на поле боя. Он переделал Францию.

Почему он потерпел неудачу? Потому что его хватка превысила его возможности, воображение преобладало над амбициями, а амбиции преобладали над телом, разумом и характером. Он должен был знать, что державы никогда не будут довольны тем, что Франция правит половиной Европы. Он добился заметного успеха, выведя Рейнскую Германию из феодализма в XIX веке, но ему, как и любому другому человеку того времени, было не под силу создать прочную федерацию на территории, давно разделенной на государства, каждое из которых имело свои ревнивые традиции, диалект, нравы, вероисповедание и правительство. Достаточно назвать эти разнообразные области от Рейна до Вислы, от Брюсселя до Неаполя, чтобы ощутить проблему: такие королевства или княжества, как Голландия, Ганновер, Вестфалия, Ганзейские города, Баден, Бавария, Вюртемберг, Иллирия, Венеция, Ломбардия, Папские государства, Две Сицилии — где он мог найти людей, достаточно сильных, чтобы управлять этими областями, облагать их налогами, наконец, вести их сыновей на войну против народов, более близких им, чем французы? Как он мог создать единство между этими сорока четырьмя дополнительными департаментами и восемьюдесятью шестью департаментами Франции, или между этими гордыми и выносливыми 16 миллионами новых жителей и этими гордыми и непостоянными 26 миллионами французов? Возможно, попытка была великолепной, но она наверняка была неудачной. В конце концов воображение победило разум; полиглотский колосс, стоявший на одной шаткой голове, рухнул обратно в различие, а укоренившаяся сила национального характера победила волю великого диктатора к власти.

VI. ФИЛОСОФ

И все же, когда воображение складывало крылья, он мог рассуждать наравне с самыми способными учеными из Французского и Египетского институтов. Хотя он не создал никакой формальной системы мышления, в которую можно было бы заключить вселенную, которая, казалось, ускользала от всех формул, его реалистичный ум быстро расправлялся с «идеологами», которые принимали идеи за факты и строили воздушные замки, не имеющие под собой фундамента в биологии и истории. Попробовав Лапласа и других ученых на административных должностях, он пришел к выводу: «С философом ничего не сделаешь».122 Однако он поощрял науки и рекомендовал историю. «Мой сын должен много изучать историю и размышлять над ней, — сказал он на острове Святой Елены, — ибо это единственная истинная философия».123