Век Наполеона - Уильям Джеймс Дюрант

для меня ничего не значат… То, что называется «стилем», хорошим или плохим, меня не касается. Меня волнует только сила мысли».68 Втайне, однако, он восхищался легкой грацией и спокойной учтивостью джентльмена; он жаждал заслужить одобрение аристократов, которые высмеивали его в салонах Фобур-Сен-Жермен. По-своему он мог быть «очаровательным, когда хотел».69

Его низкое мнение о женщинах, возможно, объясняется тем, что он торопился и не обращал внимания на их чувствительность. Так, он заметил мадам Шарпантье: «Как плохо вы выглядите в этом красном платье!»70-и возбудил вражду мадам де Сталь, ранжируя женщин по степени их плодовитости. Некоторые женщины упрекали его в грубости с женской тонкостью. Когда он воскликнул, обращаясь к мадам де Шеврез: «Дорогая, какие у вас рыжие волосы!», она ответила: «Может быть, и так, сир, но впервые мужчина говорит мне об этом».71 Когда он сказал одной знаменитой красавице: «Мадам, мне не нравится, когда женщины лезут в политику», она ответила: «Вы правы, генерал; но в стране, где им отрубают головы, вполне естественно, что они хотят знать, почему».72 Тем не менее Меневаль, видевший его почти ежедневно, отмечал «тот победный шарм, который был так неотразим в Наполеоне».73

Он любил поговорить — иногда многословно, но почти всегда полезно и к месту. Он приглашал к себе за стол ученых, художников, актеров, писателей и удивлял их своей приветливостью, знанием их области и меткостью своих замечаний. Миниатюрист Изаби, математик Монж, архитектор Фонтен и актер Тальма оставили воспоминания об этих встречах, свидетельствующие об «изяществе, приветливости и веселости» наполеоновской беседы.74 Он предпочитал говорить, а не писать. Его идеи развивались быстрее, чем его речи; когда он пытался их записать, то писал так быстро, что никто — не он сам — не мог потом расшифровать его каракули.75 Поэтому он диктовал, и, поскольку 41 000 его писем были опубликованы, а написаны, несомненно, другие тысячи, мы можем понять, как честь быть его секретарем была приговором к каторжному труду. Буррьенн, занявший этот пост в 1797 году, имел счастье быть уволенным в 1802 году и так дожил до 1834 года. Он должен был приходить к Наполеону в 7 утра, работать весь день и дежурить по ночам. Он говорил и писал на нескольких языках, знал международное право и, используя свой собственный метод стенографии, обычно писал так быстро, как диктовал Наполеон.

Меневаль, сменивший Бурриена в 1802 году, трудился еще больше, поскольку «не знал никакой стенографии». Наполеон любил его, часто шутил с ним, но почти ежедневно изнурял его, после чего велел ему идти и принять ванну.76 На острове Святой Елены император вспоминал: «Я чуть не убил бедного Меневаля; я был вынужден на время освободить его от обязанностей, связанных с его положением, и поместить его, для восстановления его здоровья, рядом с Марией Луизой, где его должность была просто синекурой».77 В 1806 году Наполеон разрешил ему нанять помощника, Франсуа Фейна, который служил до конца и во всех кампаниях. Но даже в этом случае Меневаль был совершенно измотан, когда в 1813 году сбежал от своего любимого деспота. Это был один из тех любовных романов, которые процветают, если признать неравенство и не злоупотреблять им.

IV. ОБЩЕСТВО

Его тело и ум, характер и карьера были отчасти сформированы военным образованием в Бриенне. Там он научился держать себя в форме в любую погоду и в любом месте; ясно мыслить в любой час дня и ночи; отличать факт от желания; беспрекословно подчиняться, чтобы научиться командовать без колебаний; рассматривать местность как возможность для открытого или скрытого перемещения масс людей; предвидеть маневры противника и готовиться к противодействию им; ожидать неожиданного и встречать его без удивления; вдохновлять отдельные души, обращаясь к ним массово; обезболивать славой и делать смерть за свою страну сладкой и благородной: все это представлялось Наполеону наукой наук, поскольку жизнь нации зависит — при отсутствии других средств — от ее готовности и способности защитить себя в окончательном решении войны. «Военное искусство, — заявил он, — это огромная наука, которая включает в себя все остальные».78

Поэтому он больше всего занимался теми науками, которые могли бы внести наибольший вклад в науку о национальной обороне. Он читал историю, чтобы изучить природу человека и поведение государств; впоследствии он удивил савантов своими знаниями о Древней Греции и Риме, о средневековой и современной Европе. Он «изучал и переизучал» кампании Александра, Ганнибала, Цезаря, Густава Адольфа, Тюренна, Евгения Савойского и Фридриха Великого; «Берите пример с них, — говорил он своим офицерам, — отвергайте все максимы, противоречащие тем, что были у этих великих людей».79

Из военной академии он перешел в лагерь, а из лагеря — к управлению полком. Возможно, от своей стоической матери он получил дар командования и знал его секрет: большинство людей скорее последуют за лидером, чем отдадут его — если лидер ведет за собой. У него хватило смелости взять на себя ответственность, снова и снова ставить свою карьеру на карту; и с дерзостью, которая слишком часто смеялась над осторожностью, он переходил от одной азартной игры к другой, играя с более человечными пешками по более высоким ставкам. Последнее пари он проиграл, но только после того, как доказал, что является самым умелым генералом в истории.

Его военная стратегия начиналась с мер по завоеванию умов и сердец своих людей. Он интересовался биографией, характером и надеждами каждого офицера, находившегося под его командованием. Время от времени он общался с простыми солдатами, вспоминая их победы, расспрашивая об их семьях и выслушивая их жалобы. Он с добрым юмором подбадривал своих императорских гвардейцев, называя их «грогнерами» за то, что они так много ворчали; но они сражались за него до последней смерти. Иногда он цинично отзывался о простых пехотинцах, как, например, на острове Святой Елены, когда заметил, что «войска созданы для того, чтобы давать себя убивать»;80 Но он усыновил и обеспечил всех детей французских воинов, погибших при Аустерлице.81 Его солдаты любили его больше, чем любую другую часть французской нации, — настолько, что, по мнению Веллингтона, его присутствие на поле боя стоило сорока тысяч человек.82

Его обращения к армии были важной частью его стратегии. «На войне, — говорил он, — мораль и