За день до послезавтра - Сергей Анисимов

А потом случилось так, как сказал дед. Очередная группа бронетранспортеров прошла мимо, он видел, как они исчезли. Но потом звук двигателей изменился, затем обороты упали, и стало ясно, что кто-то все-таки остановился. Из окна не было видно никого, кроме деда и пары метров пространства перед ним, но смещаться вбок Леонид не стал. Он не думал, что его могут заметить, но не хотел рисковать потерять намеченное место, в которое точно знал, что попадет. После нескольких минут ожидания дед вдруг повел плечами, будто указывал на что-то, – а потом вдруг резко и с силой замахнулся топором…

Когда деда застрелили, Леонид едва не выстрелил в пустоту, в то место, на котором тот только что стоял, но там никто не появлялся. Глаза его заволокло красным – он шептал про себя имя дедушки Эфика, как звал его в детстве, когда стеснялся произносить его полностью. Помнится, потом он вырос такого роста и приобрел такой характер, что ни одному человеку в сельской школе или вообще в районе не пришло бы в голову назвать его «жидом». Деду кланялся в пояс одноногий школьный военрук, которого уважали и боялись даже самые отпетые ребята. Деда перед Днем Победы сажали в первый ряд на школьных концертах, а на сам праздник – в первый ряд на трибуне Гвардейска, а иногда и Калининграда. Он был молодому Учумову вместо погибшего в море отца и ушедшей к другому человеку матери. Он провожал его на флот и встречал его оттуда – при всем параде, как теперь, только на 15 лет моложе. Теперь деда не было.

По-волчьи подвывая про себя, Леонид ждал. Он знал, что никогда не был слишком умным человеком – товарищи по службе и работе уважали и ценили его вовсе не за это. Но он всегда четко чувствовал, как поступать правильно, и готов был отстаивать свою точку зрения сначала словом, а затем ударом кулака. Сейчас он был полностью уверен, что совершает абсолютно правильный поступок, причем наверняка самый важный в жизни. Он ждал еще несколько долгих минут, потом из закрытого от него краем рамы участка дороги к лежащему навзничь телу шагнул и опустился человек. Этот ли убил деда? Леонид решил, что в него и выстрелит, но показались ноги второго. Тот был явно старше, лет за сорок, довольно высокого роста, с круглым лицом и толстыми щеками, усатый, в нелепо и противно выглядящих очках. Первый, склонившийся над дедом, обернулся к нему и что-то спросил. Из этого стало ясно, кого выбрать, но начавший тщательно прицеливаться Леонид едва не сорвался, когда первый из поляков снял с деда бескозырку. Настоящую, «ту самую», в которой дед демобилизовался в 49-м. Толстяк начал разворачиваться, и Леонид изо всех сил прожал спуск. Попал его выстрел в цель или нет, Учумов не понял, потому что толстяк исчез из виду, и когда самозарядный карабин сжевал второй патрон, он выстрелил уже во встающего, молодого. Заорал от восторга, поняв, что попал. Дернулся вбок, меняя сектор обстрела. Успел увидеть плашмя бросающихся на землю людей в чужой форме, увидеть лежащее ничком еще одно тело и даже понять, что это означает. Успел выстрелить в третий раз, последним из снаряженных пулей патронов. К этому моменту осколки уже в клочья рвали тело бывшего матроса Учумова – любящего внука, хорошего друга и плохого мужа – и выстрел пропал даром. Однако, даже умирая, он все же продолжал хохотать.

Дорога до пограничного МАПП «Торфяновка» заняла около семи часов. Могло быть много хуже. Но, видимо, перегрузившись впечатлениями, Николай перестал обращать внимание на происходящее за окном рывками двигающейся «восьмерки» после первых сорока минут. По улицам Петербурга бежали люди, некоторые стояли на месте, растерянно или возмущенно глядя на происходящее. Ехали многочисленные машины, причем так, что смотреть на дорогу приходилось четырьмя глазами. К равнодушному недоумению Николая, движение никто не регулировал – ни военные, ни ГИБДД. Единственный пост они встретили на обычном месте, на повороте с Парголовского шоссе на Юкки, – но два автоматчика в синих бронежилетах стояли там, не подавая никаких сигналов. И вообще не обращая внимания на машины, лезущие от города по всем четырем полосам, расталкивая редких встречных. Это было часа через полтора после того, как они ушли из старого центра города, но и потом движение было не легче. Двадцать километров в час – это максимум, до которого они «разгонялись».

В районе Сертолово было тихо, причем по-настоящему тихо. Связисты сидели за своим забором, как мыши. Едва ли не впервые за час выглянув в окно, Николай увидел только часовых на одном и другом КПП, – в полной выкладке, с оружием, по четверо. Но это было все. Ни одного броневика, выдвинутого к шоссе, ни одной платформы под погрузкой на известном всем питерцам железнодорожном тупике.

В пределах полусотни километров от пересечения с трассой «Скандинавия» на дороге стало реально плохо, но потом поток начал чуть редеть. По пути он видел пару аварий, одна произошла почти рядом, но выглядела необычно. Машины шли настолько медленно, что все можно было разглядеть: «Гольф» пытался протиснуться из одного ряда в другой, пусть и идущий с той же почти черепашьей скоростью. Его не пропустили. Из стукнутого «Ситроена С3» вышло двое мужчин, из «Гольфа» – водитель. Они обменялись несколькими словами, пожали плечами, плюнули, потом сели по местам. Дальше Николай не смотрел.

Все остальное время он был занят одеждой и бумагами из большего пакета. В этом отношении не было никаких сюрпризов. Кредитные и скидочные карточки с хорошо знакомыми названиями, водительские права с пятью красными звездами в изгибе полумесяца. На редкость простые – большая часть информации выражалась в штрих-коде, а в этих краях он не должен был читаться полностью. Паспорт с ярко-алой, нежного оттенка обложкой. Тиснение золотом: два льва держат в лапах щит с изображением обрамленного теми же пятью звездами солнца над полумесяцем, уложенным здесь горизонтально. Республика Сингапур. Паспорт был довольно хорошо защищенным, нового образца, биометрический. Потертый по углам, с полутора десятками штампов и визовых наклеек, в том числе действующей многократной российской визой и довольно скоро заканчивающейся шведской, открытой полгода назад в датском Копенгагене, повторно использованной там же, и в третий раз – уже с прибытием и вылетом через Стокгольм – Арланда. Каждый раз на три-четыре дня.

Итак, можно знакомиться заново. «Перанакан» Эдвард Ярнлюнд. Даже точнее, Эдвард Оке Ярнлюнд. Отец был швед, мать родилась в Сингапуре, имеет австралийское происхождение. Вы знаете, что такое «перанакан»? Это слово в переводе с малайского означает «человек смешанной расы». Исторически – ребенок, родившийся от брака китайца и малайки, но в принципе так можно назвать почти любое дитя смешанного/межнационального брака, и местные поймут, что имеется в виду. Забавно, что мужчины-перанакан на малайском называются «бабас», а женщины – «ноньяс». Таких слов Николай знал штук сто. И еще штук сто на бахаса – то есть новом языке Индонезии, вообще-то довольно сильно напоминающем малайский. Японский он почти забросил, но сколько-то из него еще помнил. И, наверное, слов семьсот или чуть больше на шведском. Мало, но основной язык шел у него довольно туго, на что ругались преподаватели, обвиняя сотрудника Асигару в лени. Родным же языком Эдварда Ярнлюнда был искаженный диалектизмами и местным произношением австралийский вариант английского: профессионалы заключали, что с этим у него было вполне хорошо.

Шведского паспорта у Николая не было вовсе не потому, что его невозможно достать: даже в Швеции за деньги можно достать почти все. Но сойти за шведа – даже шведа-эмигранта в первом поколении (каких в стране, между прочим, почти 20 % населения) – ему было бы гораздо сложнее. Николай не знал и не мог знать всех деталей, легших в основу его легенды, – только иногда всплывали отдельные моменты. К примеру, такой: виза для въезда в Сингапур нужна гражданам очень небольшого числа стран. Гражданам Албании не нужна, Чили – не нужна, какой-нибудь Ботсваны – тоже, оказывается, не нужна. А гражданам России – нужна. В чем логика? Не знает никто, но давно погребенный перечень в глубине подсознания любого профессионального таможенника на другой стороне планеты будет всегда тихонечко напоминать ему: Россия и Сингапур плохо совместимы. Было и многое другое. Например, и во «втором имени», полученном в честь сгинувшего с маминого горизонта папы-шведа, и в фамилии у него имелись «непростые буквы». В сингапурском паспорте «Оке» писалось с заглавного «А», а «Ярнлюнд» – опять же с «а» в первом слоге. Между тем это должно было царапать взгляд любого нормального шведа и финна. В шведском и финском алфавитах, как и во многих других, есть особые буквы, помеченные диакритическими знаками и позволяющие с удобством пользоваться латиницей. Чисто шведская «Е», которую сложно произнести: свежие русские эмигранты называют ее «А с точечкой». «Д», несколько похожая по звучанию на русское «э». Чудесная буква «Ц». К чему эти неинтересные детали? А к тому, что сбои поиска по базам данных вполне возможны, если в действующем сингапурском паспорте у человека стоит «Ake Jarnlund», как искаженное от «Åke Järnlund». Второе имя в части документов сокращается до одного инициала, но именно на него и приходится разночтение в написании. Плюс фамилия, что еще важнее. Если нет совпадений – человек может быть ни в чем не виноват. Потому что так его имя записывают в далекой Азии чиновники, понятия не имеющие о шведской и финской письменности. В финском таких «особых букв» на одну больше, а шведский язык является вторым государственным языком Суоми, так что к подобным вещам финны относятся с привычным сочувствием. Что ценно.