История российского мусульманства. Беседы о Северном исламе - Равиль Бухараев

Эта веротерпимость, провозглашенная Чингисханом и последовательно подтверждаемая всеми его потомками, имела, видимо, не столько религиозное, сколько политическое объяснение. Гений Чингисхана заключался не только в его искусстве полководца и государственного деятеля, но и в глубоком понимании структуры общественных образований тех государств и стран, которые он намеревался завоевать и неизбежно завоевывал. Наивно было бы представлять монголов как диких язычников, одерживавших свои победы только числом и свирепостью. Известно, что в эпоху Чингисхана огромную роль играла широко разветвленная внешняя разведка, когда монгольские шпионы под видом купцов и путешественников направлялись во все страны, которые монголам предстояло покорить. Донесения и отчеты этих разведчиков ложились в основу стратегии Чингисхана и его прямых потомков: монголы еще перед тем, как направить войска в ту или иную страну, знали не только степень военной силы противника, но и его обычаи, верования, идеологию, из которых проистекали его сила и слабость. Все эти обычаи, традиции и общественные идеи имели в основе ту или иную религию.

Глубоко понимая людей, Чингисхан понимал, что покоренным народам, у которых было отнято все, следовало ставить отдушину в виде их собственной веры, которая, между прочим, тотчас объясняла их сокрушительное поражение Божественным наказанием за их же собственные грехи. Падение мусульманских стран, объяснявшееся промахами военачальников, отсутствием единства и общей слабостью истощенной усобицами и догматизмом цивилизации, объясняется еще и тем, что против нашествия Чингисхана в силу провозглашенной им веротерпимости практически не работал лозунг джихада, который служил таким мощным объединяющим лозунгом в борьбе против крестоносцев. Еще в 1206 году, после объединения монгольского государства, Чингисхан провозгласил в своей «Ясе», чтобы на потомков Пророка, то есть суннитских сейидов и шиитских имамов,

«не были наложены подати и налоги, а также ни на кого из факиров, чтецов ал-Корана, законодавцев, лекарей, мужей науки, посвятивших себя молитве и отшельничеству, муэдзинов и омывающих тела покойников, не были налагаемы подати и налоги. Он постановил уважать все исповедания, не отдавая предпочтения ни одному. Все это он предписал как средство быть угодным Богу[391]».

Справедливость и мудрость этого установления были очевидны, причем, как показывает нижеследующий случай, государственная прозорливость монгольских владык следовала не столько букве, скольку духу закона «Ясы», который, между прочим, предусматривал смертную казнь за мусульманский способ закалывания животных. Казалось бы, уже один этот запрет должен был привести ислам и «Ясу» в самое непримиримое и практически ежедневное противоречие. Сами монголы, калмыки, а также тюркские народы Сибири и Алтая и сегодня закалывают животных согласно «Ясе»:

«Когда хотят есть животное, должно связать ему ноги, распороть брюхо и сжать рукой сердце, пока животное не умрет, и тгда можно есть мясо его; но если кто зарежет животное, как режут мусульмане, того зарезать самого[392]».

Однако, когда один из монголов донес своему владыке, что некий мусульманин зарезал овцу согласно исламскому обычаю, именно сам доносчик был предан казни, поскольку он подсмотрел, что делалось в собственном доме обвиняемого, и тем нарушил святость его жилища. Донос, который сродни предательству, вызывал у монголов презрение, хотя, как всякие мирские государи, они не чурались политической пользы, которую приносили доносы и прямое предательство. Э. Хара-Даван, пытаясь объяснить сложность и противоречивость характера Чингисхана, отразившиеся в его «Ясе», писал:

«Добродетели, которые он (Чингисхан) ценил и поощрял, были: верность, преданность и стойкость; пороки, которые он особенно преследовал у своих подчиненных, – измена, предательство и трусость.

По этим признакам Чингисхан делил людей на две категории.

Для одного типа людей их материальное благополучие и безопасность выше их личного достоинства и чести; поэтому они способны на трусость и измену. Такой человек подчиняется своему господину из-за его силы и мощи, посредством которых тот может лишить его благополучия и жизни: поэтому он трепещет перед его силой. Он подчинен своему господину в порядке страха, то есть, он, в сущности, раб своего страха. Изменяя своему господину или предавая его, человек такого типа думает избавиться от источника страха. Это – низменные, рабские, подлые натуры, и Чингисхан беспощадно уничтожал их на своем завоевательном пути, например, в тех случаях, когда они являлись к нему, предав своего господина – врага Чингисхана – в надежде получить за это награду. Наоборот, после одержанных побед он осыпал наградами и приближал к себе тех, кто оставался верен своему бывшему властелину, хотя бы эта верность была им невыгодна или опасна Чингисхану и его войскам. Вот эти, ценимые Чингисханом, люди ставят свою честь и достоинство выше своей безопасности и материального благополучия. Они боятся не человека, могущего отнять у них жизнь и жизненные блага, – они боятся совершить поступок, который может обесчестить их или умалить их достоинство, – не в глазах людей, а в своих собственных. В их сознании живет постоянно моральный кодекс, они им дорожат более всего, относясь к нему религиозно… Человек подобного психологического типа повинуется своему начальнику не как лицу, а как части известной божественно установленной иерархической лестницы, как ставленнику более высоко стоящего начальника, который, в свою очередь, повинуется поставленному над ним высшему начальнику и так далее до самого Чингисхана, который правит народом вселенной по велению Вечно Синего Неба[393]».

Действительно, история сохранила нам из эпохи монгольских завоеваний примеры, когда отвага противника восхищала Чингисхана и его потомков. Таковы примеры отношения самого Чингисхана к сыну хорезмшаха Мухаммеда Джелал-ат-дину, а в русской истории – приближение Бату-ханом киевского воеводы, тысяцкого Димитрия, которого, как пишет С. М. Соловьев, «Батый велел не убивать за его храбрость[394]», и его же братское отношение к Александру Невскому.

Таков был унаследованный Батыем идеал Чингисхана, но, как всякий идеал, становящийся государственным орудием, в реальных условиях он часто становился средством принуждения и прямой тирании.

У кочевника, каким был по духу сам Чингисхан, нет в принципе ничего, кроме чести, и честь становится в таких случаях не аристократическим, а чисто религиозным понятием, какого монголы не усматривали в оседлых народах, у которых Чингисхана отталкивала «алчная приверженность к материальному богатству, не всегда честно приобретенному, высокомерное, оскорбительное обращение с низшими и униженное пресмыкание перед высшими».

Примеров этого было предостаточно, однако та свирепость, с которой монголы наказывали покоряемые народы за строптивость и предательство отдельных представителей этих народов, слишком часто очерняет и сводит на нет любые идеалистические оправдания такой чрезмерной жестокости. Честь монголов не мешала им применять при взятии особенно упорно сопротивлявшихся городов прямой обман осажденных.

«Когда город сдавался, то безжалостно уничтожали всех – и большого и малого, и красивого, и уродливого, и богатого и бедного, и покорного, и непокорного»,

– писала о подобной тактике монголов китайская хроника «Мэн-да бейлу». «Божественная цель», которую ставили перед собой монголы, оправдывала все средства для ее достижения, но в этом монголы были в истории человечества далеко не одиноки. Тотальный террор, если верить некоторым исследователям монгольской эпохи, был скорее исключением из правила, чем самим правилом: монголы, что бы о них ни говорили средневековые хроники, не занимались геноцидом или убийством ради самого процесса убийства. Интересно, что среди степных народов воспоминания об эпохе Чингисхана связаны с гораздо меньшим ужасом, чем память о нашествии Тимура Тамерлана, и дело здесь не только в том, что нашествие Тамерлана произошло на триста лет позже. Чингисхан все же понимал, что не имеет смысла править царством мертвых и пользовался террором как политическим средством для приведения покоренных в состояние священного ужаса, лишая их, таким образом, воли к сопротивлению.

Действительно, постоянно повторяющимся аспектом исторических оценок монгольского нашествия является упоминание о том уроне, который понесли в результате этого нашествия материальные культуры покоренных стран. Этот урон, по свидетельствам мусульманских и христианских исторических хроник, был воистину колоссальным, однако в отношении Руси неверно было называть его «невосполнимым», как это происходит сплошь и рядом. Несмотря на разграбление и, в ряде случаев, полное разрушение монголами встреченных на пути городских военных укреплений, мирная, религиозная архитектура древней Руси сохранила главные памятники, о которых нам говорят до-монгольские русские летописи XI–XII веков – храмы Суздаля, Владимира, Ростова Великого и даже Киева, который, по словам В. В. Похлебкина,