Птицы небесные. 3-4 части - Монах Афонский

В молитве, ставшей чрезвычайно тонкой и словно безбрежной, возникло ощущение, что мой дух лишился всех границ и достигает звезд, что он подобен безграничному пространству, в которое ум полностью погрузился и уже не хотел выходить. Все люди ясно увиделись как святые, словно все они вместе пребывают во Святом Духе. Вновь и вновь я пытался вернуться в это удивительное переживание и остаться в нем как можно дольше. Но оно тихо закончилось и уже не возвращалось.

Напоследок, еще раз прибрав пещеру для постоянного пребывания, и оставив в ней часть круп на следующее посещение, я, чрезвычайно обрадованный своими успехами, спустился вниз, уверенный, что она станет для меня единственным и последним приютом в жизни. Скит хорошел на глазах: монастырь выделил нам двух рабочих и под присмотром хлопотливого Виктора, который оказался хорошим товарищем, дела шли прекрасно.

Снова приехал из Питера наш близкий знакомый Даниил. Он привез с собой паломника Геннадия, голубоглазого крепыша с чисто русским лицом, родом из Пскова, бывшего моряка. Он всем пришелся по душе — тактичный, скромный и открытый. Когда он уезжал, на прощанье я сказал ему:

— Геннадий, ты когда-нибудь оставайся здесь навсегда! Зачем уезжаешь?

— Хорошо, батюшка! — улыбнулся он. — Может и останусь…

А у нас троих снова возникла проблема с визами. Монастырь ничем помочь не смог. Но, благодаря хлопотам духовника из монастыря «Сигмата» под Фивами, к нам на помощь пришел хороший адвокат в Афинах, который, после ряда проволочек в министерстве, сумел продлить нам визы на год. Распорядок на Фиваиде остался тот же: седмицу мы держали пост и молились по четкам, совершая каждую ночь всенощное бдение до трех — четырех часов утра, а по воскресеньям и праздникам служили литургии. Зори вставали и опадали, становясь закатами: солнце поднималось за вершиной Афона, воздвигая в небе солнечные столбы, и опускалось за Олимпом, отражаясь в море иконописной киноварью величавого заката. На Новой Фиваиде началась своя размеренная молитвенная жизнь.

Не хочу говорить ни о чем!Разве только еще — о цветах,И о небе еще — голубом,И о белых на нем облаках.

И немного еще, лишь чуть-чуть,О безбрежности дали морской,И совсем уж немного, что грудьПереполнена, Боже, Тобой!

«Отче наш, сущий на Небесах!» — так заповедал Ты обращаться к Тебе через Сына Твоего. Если Ты — Отец, значит там, где Ты пребываешь, и есть истинное Отечество мое. А поскольку Ты сказал, что оно на Небесах, значит, Отечество мое — Небесное и не от мира сего. Потому тщетно вести поиски его на земле, ибо все земное, как туман, который не удержишь в руках. Подобно туману и тело мое: пока хожу, то вижу его, а когда засыпаю сном земным, подобием смертного сна, то покидаю его и оно тает, словно скоропреходящее земное облако. Тогда отвращаю я умный взор от земли сей и погружаю его внутрь себя, иду глубже тела своего, понимая преходящую сущность его, прохожу сквозь помыслы, подобные птицам в небе, — вспорхнули и нет их; оставляю душу мою с ее легкокрылыми желаниями и страстями, ибо все, чего желает она и за что сражается с людьми, — исчезает в мгновение ока; и там, освободясь от всего временного, нахожу себя самого, изначально сотворенного Тобою, Боже, — негибнущий и непреходящий дух мой, безмолвно ждущий просвещающей благодати Твоей, Христе, дабы преображенному и просвещенному ею вселиться во дворы Господни, которые Ты поместил в глубинах духа моего. Слава Тебе, Отче наш, — Отечество и Царство наше Небесное!

САМОЕ БОЛЬШОЕ СЧАСТЬЕ

Что есть добро, Господи? Совершенное соединение с Тобою. Тогда все, что отделяет от Тебя и от уподобления Тебе, есть зло. Когда тело мое подчиняется мне и дает возможность молиться Тебе, оно благо, но когда оно бунтует и устремляется в мир, то становится злом. Беру добро и воздержание и отрекаюсь от зла и распущенности. Когда ум спокоен и уравновешен и пребывает во внимании к Тебе, он — благо, но когда рвется, подобно жеребцу, к вещам мира сего, то становится злом. Беру добро — обуздание ума и успокоение его, и отрекаюсь от зла, рассеянности и беспокойства. Когда сердце мое всецело обращено к Тебе, Христе, оно благо и в нем поселяется непрестанная молитва, благодать, Богосозерцание и все благое. Но если оно неистово жаждет страстных впечатлений, когда из него исходят осуждение и ненависть на все живое, тогда оно — зло. Беру добро — чистоту сердца и благодать, и отрекаюсь от зла — страстных пожеланий и состояний его. И так во всем, что существует, вижу жертвенность. И тогда все становится благом, когда есть самоотречение. А высшее самоотречение — это святая любовь Твоя, Боже, ибо она никогда не ищет и не имеет своего, но всегда пребывает в Тебе и с Тобою, любовь моя, Христе!

Убедившись, что на Фиваиде жизнь наладилась и вошла в свою собственную молитвенную колею по уставу Иосифа Исихаста, который наше братство старалось посильно исполнять, а ремонт келий продолжается своим порядком, я отправился к монаху Григорию, переживая за его здоровье. В горах сильно парило и я весь вспотел, добравшись до монастыря… То, что я увидел, сильно огорчило меня: старец уже не выглядел так бодро, как в прошлый раз, а угасал на глазах.

— Отец Симон, присаживайся! Прости, что я лежу… Болезнь взяла свое… Должно быть, немного осталось… Скоро умру, — промолвил он, остановив на мне внимательный взгляд серых глаз.

— Отче, может, Бог продлит еще ваши годы! Ведь вам еще жить да жить…

— Нет, дорогой, я знаю. Потому и говорю с тобой. Раньше я бы рта не раскрыл. Молчи обо мне. Не хочу, чтобы кто-нибудь узнал обо мне, пока я жив… Рассказывай, с чем пришел…

Я с большим удовлетворением рассказал о своих достижениях, подробно остановившись на каждом переживании.

— Отец Симон, глупо удовлетворяться только лишь созерцательными переживаниями! Если ты думаешь, что дух твой подобен пространству, тогда он у тебя должен быть ни к чему не привязан. Имеешь ли ты такое отречение? Если ты считаешь, что все люди подобны Ангелам и пребывают во Святом Духе, то когда какой-нибудь человек захочет тебя убить, сможешь ли ты бестрепетно и смиренно принять смерть от его руки? А когда кто-нибудь начнет восхвалять тебя, сможешь ли ты выслушивать его похвалы бесстрастно?

Я молчал, пристыженный этими вопросами.

— Полагаю что нет, отче Григорие, простите меня, — наконец выдавил я из себя.

— То, о чем мы будем говорить, самое сокровенное, что есть на земле. Это передается из уст в уста. Как я слышал от своего духовного отца, как слышал от других монахов-подвижников, о которых не знает мир, так и я буду говорить о том, что было, есть и пребудет до скончания веков — о сокровенном священном созерцании…

Старец поднял глаза к иконам:

— Прости меня, Господи Иисусе, что дерзаю я, грешный, отверзти нечистые свои уста! Человек рождается не для того, чтобы жить, а чтобы умереть. Но умереть нужно со смыслом. В чем этот смысл? В том, чтобы прежде чем умереть, успеть стать бессмертным, ибо мы искуплены… от суетной жизни… драгоценною Кровию Христа (1 Пет. 1:18–19). Смерть существует только для греховного ума. Для чистого ума или сердца никакой смерти не существует. Ее просто там не может быть, ибо сущность чистого ума — бессмертный дух, преображенный нетленной благодатью бессмертного Бога. Ум нематериален и поэтому умереть не может. С самого младенчества ты пребывал во грехе и заблуждении, навязанных тебе окружающей средой и невежественным воспитанием. Стойкая привычка в уме держаться за помыслы, а не за Христа, это и есть грех и заблуждение.

— Отец Григорий, в горах Таджикистана, а затем в Абхазии я пытался, насколько мог, преодолеть свою склонность к грехам и заблуждениям! Разве это ничего не значило для моего спасения? Я бы и сейчас туда поехал, если бы это было необходимо…

— Твои любимые места, в которых ты подвизался, лишь закрепили в тебе страстные привязанности и породили гнев к тем, кто пытался отнять их у тебя. Из этих привязанностей и пристрастий произросли твои дальнейшие ошибки и заблуждения. Ты стал считать сначала Таджикистан, а потом Абхазию — главным средством для своего спасения. Поэтому упомянутые тобой края есть место закрепления греха. Следует полностью оставить всякую привязанность к ним! Старайся безукоризненно исполнять евангельские заповеди, не ставя перед собой цели попасть в рай! Достаточно стяжать любовь Христову!

— А как же быть с Афоном? Я очень полюбил Святую Гору, это самое лучшее место для молитвы! — недоуменно воскликнул я.

— Ради созерцания необходимо полностью оставить все земные привязанности, как я уже сказал, как бы больно это ни было… Монастыри для созерцательной жизни малопригодны из-за множества обязанностей, которые необходимо выполнять монаху. Один монах живет, как Бог, двое живут, как Ангелы, а трое — как на базаре. Но и пещера не может быть для нас больше Бога. Для нас должен существовать единственно лишь вечно юный возлюбленный Христос! Все остальное — земной тлен и прах, включая и Афон. «Что тебе до того? — говорит Христос. — Ты иди за мною» (Мф. 8:22). Если не сможешь оставить привязанности сразу, то выбирайся из этого земного рабства постепенно, шаг за шагом, помысел за помыслом. Стремиться в земном обрести счастье — это еще одно несчастье. Я тоже уединялся в разных местах на Святой Горе, но, в конце концов, пришлось поселиться в этом монастыре, когда здоровье уже не позволило мне вести уединенный образ жизни. В чем обычно путаются монахи, пребывая в молитвах? Никогда не следует путать наслаждение и блаженство. Здесь враг пытается сбить молитвенника. Наслаждение может быть очень тонким. Например, можно наслаждаться мыслью о том, что мы живем на Афоне, где подвизалось столько святых, или что мы приняты в какой-либо прославленный монастырь, или что мы монахи. Есть ли в этих мыслях Бог? Все это, к сожалению, демонические состояния, выражающие себя в радостном чувстве возбуждения, из которого рождается тщеславие. Полностью противоположное ему — благодатное состояние блаженства, приводящее в чистоте и смирении молитвенное сердце к спасению. Поэтому всякие привязанности — это губительные сети ада.