Красный свет - Максим Кантор

Выданные акции интеллектуальных достижений без реального покрытия – есть высшая точка либеральных достижений мира. Так новый средний класс Запада получил приемлемые духовные стандарты.

Все крупное пугало: религия, категориальная философия, образное искусство – это казалось фанатизмом. Попробуй начни отстаивать иконопись – так и до концлагеря недалеко. Новый средний класс не-производителей нуждался в необременительных убеждениях, а если и был к кому строг, то лишь к тем, кто выражался определенно и что-нибудь делал.

Каждый представитель интеллигенции среднего класса принимал необременительные взгляды соседа, а сосед с уважением относился к его необременительным взглядам. Так в обществе возник феномен «адекватной личности» – явления, полярного личности ренессансной. «Persona adequate» выражала себя умеренно, не нарушая общей гармонии равномерного потребления. Немного свободолюбия, щепоть убеждений, чуть-чуть знаний, темперамент добавить по вкусу.

То была подлинная алхимия культуры: ошибиться в пропорциях ингридиентов нельзя. Реторта булькала: пустослов неизбежно делался колумнистом, а рэкетир – депутатом; затем колумнист превращался в литератора, а депутат – в министра; далее литератор становился властителем дум, а министр – премьером страны. Важно соблюдение равномерной адекватности. Каждый получит свои пятнадцать минут славы, лишь бы полновесный час славы не достался никому.

Постепенно общество открыло формулу свободного мира: требуется взаимная вежливость посредственностей – я не отношусь к другому так же, как хотел бы, чтобы другой не относился ко мне.

Исчерпывающей концепцией стала мудрая концепция премьер-министра страны: «Свобода лучше, чем несвобода» – и сверх того слышать никто не хотел. Апофатическое мышление современной интеллигенции, воспитанное Поппером, нашло наконец адекватное определение свободы – что там Гегель! «Лучше, чем несвобода» – этим сказано все. Открытое общество лучше, чем закрытое! Гитлер лучше, чем Сталин! Демократия лучше, чем Гитлер! Три рубля лучше, чем два! К чему иные определения блага? Никто не ждал от Дмитрия Медведева строительства сиротских домов, обеспечения жизни пенсионеров и государственной программы ухода за больными – это было бы избыточно. Когда премьер провозгласил, что к 2013 году каждому ветерану Великой Отечественной войны дадут по квартире, общество даже вздрогнуло от напора премьерской мысли. Это что ж получается? Значит, те из ветеранов, кто доживет до этого дня (самому молодому могло бы быть 90 лет), безвозмездно получат жилье от государства? Не слишком ли?

Историк Халфин, почувствовав, что на него смотрят, сморщился, растерял слова, хотел было начать свое любимое повествование про Россию и Запад, но вспомнил, что концепции не приветствуются. Смутился и передал слово Мите Бимбому.

Бимбом был розов, улыбчив, мягок, мил, глуп и любил звук своего голоса. Всякий раз, открывая рот для произнесения слов, Митя не знал наверняка, что именно он скажет, но был уверен, что из разных слов составится нечто, заслуживающее внимания. Митя Бимбом высказался в том смысле, что история движется циклично. В тридцатые годы прошлого века были репрессии. В семидесятые годы появились диссиденты. Вот и сейчас: репрессии и диссиденты. Все уже было, если вдуматься. А потом произошли перемены. Так всегда и бывает: сперва репрессии, потом перемены. А потом опять – другие репрессии и другие перемены. Какие именно перемены, мы не знаем, но перемены будут.

Митингуем, обсуждаем, а потом непонятное случится, раз – и жизнь поменяется. Так что – поживем, увидим.

Сделав это наблюдение над течением времен, Бимбом все же кивнул Халфину: мол, скажите что-нибудь, Александр Янович, только сами понимаете – адекватно надо выражаться.

Историк Халфин сморщился и сказал:

– Жизнь циклична, это бесспорно. И проще всего остаться в белых одеждах. Но мы продолжим борьбу. Россия – это испорченный Запад. – Тут историк заметил укоризненный взгляд Бимбома и скомкал речь. – Борьбу поведем в рамках правового поля, не нарушая процесса эволюции.

Эта мысль понравилась собранию. Композитор Аладьев развил это положение, сказав:

– Власть не просто дурна, она аморальна, преступна, порочна и в корне лжива. Ее проявления ведут к атрофии, амнезии, деградации, распаду, гниению. Но мы не должны допустить бунта, анархии, восстания, мятежа, произвола, террора.

Аладьев мог сказать еще многое, но слово взяла Тамара Ефимовна Придворова, новеллист. Придворова преображалась в дебатах, капюшон второго подбородка раздувался, как у кобры перед прыжком, хотя комплекция писательницы исключала возможность стремительного броска.

– Неосмысленный протест, – сказала Тамара Ефимовна, – растет, люмпены вспомнили о социализме. Люди забыли о пустых прилавках. Фальсификаторы утверждают, что люди жили неплохо, пока не пришли злые дяди и не забрали у них недра земли. Следует напомнить людям, что они жили в концлагере.

Тамара Ефимовна сдула капюшон и смолкла.

Заговорил политик-националист Гачев. Он явился сюда из парламента и наутро вылетал в Сибирь говорить с народом. Был краток и резок:

– Россия продана. Безвозвратно и окончательно приватизирована мошенниками. Вопрос не в том, чтобы выкупить страну обратно. Вопрос стоит иначе: переместить прогрессивную часть российского населения в то место, где находится проданная Россия. Религиозное и этническое возрождение начнется с капитализации патриотических инстинктов. Предстоит смена элит.

Лидер националистического направления закончил речь и сел, а присутствующие обменялись тихими репликами: хм, как понять – экстремистская ли высказана позиция? Новоявленный Марат пугал многих. По пути ли нам с Маратом? Литератор Сиповский обобщил услышанное. Крайне важно, что у современного протестного движения нет программы – губительно программу иметь. Единой цели у плюралистического социума быть не может: мы боремся за перемены, которые сохраняют неторнутыми права частного капитала. Мы за изменения без нарушения существующего порядка вещей. Мы за такие изменения, которые обеспечат подлинную стабильность.

Публицист Бимбом подвел итог собранию:

– Кому-то кажется странным не иметь никаких убеждений. Меня иногда упрекают в том, что я сегодня говорю одно, а завтра другое. Я считаю это достоинством. Убеждений лучше не иметь во избежание нежелательных последствий. Мы не левые и не правые, мы за общее положительное развитие, за капитал и взаимную порядочность.

Расходились довольные: патрон издания миллиардер Чпок, на чьи деньги жила редколлегия, выписал журналистам бонусы за дискуссию на тему «Адекватная свобода». Политик Гачев, обгоняя других, спустился по лестнице – внизу ждала бритоголовая охрана. Политика догнал Бимбом:

– Вы несомненно слышали… на всякий случай хотел уточнить… – Бимбом щурился, тянул шею, но эта мимика показалась Гачеву не искательной, как обычно, но зловещей. – На тот случай, если не знаете… Пиганов заявил, что не исключает вашей причастности к делу Мухаммеда Курбаева. Курбаев, как выясняется, был лидером Конгресса мусульманских общин.

Русский Марат занес ногу, чтобы сесть в лимузин, – и нога повисла в воздухе, как у повешенного.

– Откуда?..

– Сиповский рассказал…У него неформальные связи… Пиганов дал интервью французскому телеканалу. Сказал, что не приемлет патриотического террора. Пиганов сказал, что демократии не по пути с национал-экстремизмом. Вы отсюда прямо на вокзал? Я полагал, Феликс, что вы уже знаете. Успокойтесь, прошу вас. У вас валидол есть?

Феликс Гачев был волевым мужчиной, политиком и патриотом, а Митя Бимбом – субтильным молодым человеком, лишенным выраженных мужских черт. И однако Гачев почувствовал, что он целиком во власти Бимбома.

– Митя, голубчик, – сказал Гачев, – вы несомненно помните, что в день убийства мы вместе были в ресторане. С нами ведь и Тамара Ефимовна за столом сидела.

И тут Гачев ощутил недоброе присутствие Тамары Ефимовны Придворовой: новеллист приблизилась и крупным телом своим заслонила от Гачева московское солнце. Тамара Ефимовна Придворова физически нисколько не напоминала Шарлотту Корде, но, вероятно, «друг народа» Марат ощутил нечто подобное, когда белокурая головка заглянула в его ванную комнату.

– Не припомню совместного выхода в ресторан, – сказала Татьяна Ефимовна.

– И я не могу вспомнить, – сказал Бимбом. – Вы ничего не путаете?

7

Наручники, сдавленные запястья; ладонь, упертая в затылок, когда конвоир нагибает твою голову, вдавливая в «воронок»; тряская машина – и вот Семена Семеновича доставили к следователю. По дороге Панчиков успел подумать, что можно было предложить Ракитову и четыреста тысяч. Зря не предложил.

Прошли кафельным коридором, полицейский по имени Гав толкал Панчикова в спину без всякой нужды.