Красный свет - Максим Кантор

Оставалось надеяться, что друзья не забыли Семена Семеновича. Лидер демократической партии может, например, позвонить в аппарат президента. Или не может? Дважды приносили теплую желтую воду, сказали, что это чай. Семен Семенович поставил жестяную кружку на железную тумбочку, крашенную серой краской.

– Лучше сразу выпей, – сказал Ракитов. – А то заберут кружку, останешься без чая.

– Ты мне чай отдай, если тебе лишний, – сказал подросток с красными глазами. И ухватил кружку.

– Отдайте, пожалуйста кружку, – сказал Семен Семенович.

– А ты у меня отними, – сказал подросток с красными глазами.

– Поставь на место, – сказал Дешков. Он сидел далеко и вставать не стал; Хрипяков послушался, вернул кружку.

– Видишь, – сказал Ракитов, – с такими капитализм не построишь. Все воруют.

Ракитов был разговорчивым, когда ему не отвечали, говорил сам с собой.

– Вот как капитализм строить, если все воруют? Эх, Расея! Тырят все. Всем все надо! Ишь, богатства захотели! Зажрались! Разве так капитализм строят!

Никто не ответил на эту филиппику, но Ракитов развил мысль:

– Вот наркоше твой чай подай… а допустим, олигарху – нефть народную… Возьмет нефть, а потом говорит: мало! Еще, говорит, хочу! Сколько ни хапнут, все мало! А президент один на всех… не уследит. Нет, так не пойдет! Капитализм, это чтобы по справедливости было! Всем поровну.

– Неверно, – сказал сын писательницы, – капитализм – это соревнование.

– Врут много всякого. Только нипочем нам не построить капитализм, если все хапать будут. Надо делиться по справедливости.

– При капитализме и надо хапать, – сказал умный сын писательницы, – это рынок.

– Ошибаешься, юноша! Это коммунисты все хапали. Сельское хозяйство развалили. Я в газете читал. Ройтман пишет, а Ройтман зря не скажет! Не-е-ет! Ройтман дело знает! При коммунизме воровали. А капитализм – это когда всем поровну, по справедливости. Я прав, Дешков? – Ракитов обратился к тихому Дешкову, который сидел неподвижно, положив руки на колени.

– Справедливости нет, – сказал подросток Хрипяков. – Верить никому нельзя.

– Дешков молчит, беседовать не унижается. А ты, Хрипяков, кроме косяка и знать ничего не можешь. Ты даже украсть не умеешь. Эх, деревня! Про капитализм у американца спросим. Скажи, американец, – Ракитов фамильярно положил руку Панчикову на колено, развязный был человек Ракитов, – скажи нам, капитализм – это когда по справедливости?

– Да, – сказал Панчиков.

– Видишь, наркоша, капитализм – это когда всем поровну. Ты, американец, скажи спасибо, что к нам попал. Здесь хорошее отделение, – и Ракитов добавил фразу, смутившую покой Семена Семеновича, – здесь не обижают.

– Разве не обижают? – Семен хотел, чтобы этот вопрос прозвучал саркастически. Однако вор Ракитов (в том, что он вор, Семен не сомневался) был натурой примитивной: для него факт ношения чужой одежды обидой не являлся.

– Не бьют здесь, – пояснил Ракитов.

– За что меня бить? – Семен не понял сказанного. Он знал из рассказов журналистов, что полицейские могут избить. Если оскорбить охранника, то могут бросить в карцер. Но Семен никого не оскорблял. И одеяло он заправил аккуратно. Ему сказали, чтобы одеяло было заправлено, и он сделал как велели. Стало быть, наказание не грозит. Он отметил про себя, что стал думать как несвободный человек, приспосабливаясь к обстоятельствам.

– Бить меня не за что, – сказал Семен Семенович.

– А бьют просто так.

– Без причины? – Семенович изумился этому «просто так».

– Надевают на голову ведро и по ведру доской бьют. Или бутылку в очко засунут.

– Бутылку в очко? – Панчиков не понял опять. – Какую бутылку?

– Какая будет, такую и суют. – Ракитов захохотал. Он смеялся долго, возвращался к вопросу, который представлялся ему комичным. – Какую бутылку! Любую! – Смех перешел в кашель.

Семен старался не глядеть на Ракитова. Он закрыл лицо руками, вдавил ладони в глазницы, чтобы не видеть ничего, в особенности – Ракитова, его наглую ухмылку.

– Тебя за что взяли? – спросил его Ракитов.

– Ни за что.

– Нехорошо своим врать. Подтверди, Придворов, что мы все знаем.

– Тут секретов нет, – сказал сын писательницы. – Тюрьма секреты не хранит.

– Разве здесь тюрьма?

Семен Семенович не отнимал рук от лица, спросил из-под рук.

– Пока не тюрьма. – сказал Ракитов, – Через пару дней отвезут в СИЗО, будут до суда держать. Ну, и соответственно.

– Что – соответственно?

– Слушай, – Ракитов понизил голос, – ты татарина один душил?

– Я не душил!

– Уже все знают. Гав сразу рассказывает. Гав – свой, даром что мент. Только вряд ли ты татарина сам завалил. У них версия, я так понял, преступный сговор. Ты же мозгляк. Одному тебе татарина не сделать.

– Я не убивал!

– Татарина вообще трудно убить. Татары живучие. Вот я тебе расскажу, как с моим другом было, – и Ракитов начал длинную историю, которую Семен Семенович не хотел слышать, но не слушать не мог.

Это была история про двух рабочих на стройке высотного здания. Один из них напал на другого с ножом, ударил, но убить не сумел. И раненый погнался за обидчиком с лопатой, и так они взбежали по лестнице на самый последний этаж.

– Он оборачивается, а таджик сзади, не отстает. Серега его опять ножом! А таджик не падает! Ты пойми, им без разницы, режут их или нет! У них народность такая. Живучие, как евреи. Серега его в живот пыряет: раз! раз! А таджик все живет! И на Серегу! И так на самый верх забежали. Серега нож бросил! Все, говорит, не могу больше. А таджик упал и помер.

– Так это таджик, а не татарин! – не выдержал Семен Семенович.

– Ну, я уж не помню, если честно. Вроде говорили, что татарин. А потом сказали: таджик. Нерусский, короче.

Некоторое время Ракитов молчал, припоминая подробности; затем вернулся к проблемам Семена Семеновича:

– Следаки будут мозги лечить: сдадите всех, мы вас в категорию свидетеля переведем! Брехня. Скажут: добровольное признание учитывается. Не верь: за групповой сговор больше дадут. Так ты, может, пятнашку схлопочешь. А если адвокат занесет кому надо – больше десяти не дадут. Через шесть лет на УДО – и лети!

– Какое УДО?

– Условно-досрочное. Адвокат нужен. Чтобы знал, в какую дверь сколько заносить. Есть адвокат?

– Да. – Какие страшные слова: адвокат, УДО, групповой сговор.

– Скажи: довел татарин. Довел тебя до состояния аффекта. Так и говори: ненавижу татарву. Понял?

– Понял, – сказал Семен Семенович.

– Добра тебе хочу. Учу понемножку.

Панчиков глаз не открывал.

– Или на двадцать пять сядешь. Выйдешь инвалидом – тебе надо?

– Не надо, – сказал Семен Семенович.

– Наконец ты меня понял. От чурок все зло, – сказал Ранкей.

– Генерал Ермолов, – сказал издалека Дешков, – давно уже про чурок сказал. Перевоспитанию не поддаются. Только стрелять.

– Ну, не всех же, – примирительно сказал Панчиков. Ссориться с Дешковым не хотелось, но принять точку зрения шовиниста он не мог. И когда вступился за кавказские народы, он неожиданно понял всю нелепость своего заявления. Его могут посадить в тюрьму, его могут избить, изувечить – и проблемы Кавказа показались Панчикову ничтожными.

– Это генерал Ермолов сказал. Не я, – уточнил Дешков сурово.

– Понял. – Семен спорить не стал.

– Поумнее нас был. И рот больше не открывай, – и Дешков опять замолчал.

– Дешков в Чечне воевал, – пояснил Ракитов. – И Афган прошел, от и до. Чурок не любит. А кто любит? С чурками разве капитализм построишь? А ты своего чурку за что грохнул?

Семен Семенович застонал – стон вырвался из его губ непроизвольно, от отчаяния.

– Ты отвечай, когда друзья спрашивают. А то обижусь. Ты же не хочешь, чтобы я обиделся. За что убил?

– Ни за что, – сказал Семен, чтобы сосед отвязался, – просто так.

– Понимаю. – Ракитов покашлял. – Так часто бывает.

Семен Семенович застонал снова. Стонал и раскачивался на табурете.

– Домой, наверное, хочешь? Дома небось телевизор плазменный? Обидно, такая жизнь… У меня к тебе деловой разговор. Хочешь, Ранкей на себя татарина возьмет? Есть такой пацан, сам татарин. Придет к ментам, явка с повинной. Скажет: я земляка завалил. У татар с этим просто. Познакомились по пиву. Впал в состояние аффекта. Нормально? Ты нам будешь должен лимон.

– Лимон?

– Только не рублей. Зеленых дашь, реальных денег.

– За что?

– Ты глухой?

Семен Семенович отвечал невпопад, думал про побои. Ведро на голову, и по ведру – доской. Он сразу поверил, что так с ним и сделают. На улицах творилось ужасное: демонстрантов били дубинками, пинали ногами. Появились какие-то неопознанные отряды молодых жестоких людей, считалось, что это националисты. То ли Конгресс русских общин, то ли еще какая организация, говорили разное. Националисты унижали защитников демократии, придумали оскорбительный способ: мазали демонстрантам волосы клеем. Одной женщине волосы намазали клеем, а когда женщина стала вырываться, националист ударил ее кулаком в лицо, сломал нос. Если даже на улице так, что же делают в камере?