Парижские тайны. Том I - Эжен Сю

Он никак не мог отделаться от идиотки, которая раздражалась все больше, встречая его сопротивление, и злобно что-то ворчала.

— Да позови ты ее, — обратился Морель к жене. — Она иногда тебя слушается.

— Мама, ложись спать! Если ты будешь умницей, я дам тебе кофе, который ты так любишь.

— Это, вот это! — не унималась идиотка, пытаясь на сей раз оттолкнуть Мореля и добраться до желанного рубина.

Морель удерживал ее, грозил, но все было тщетно.

— Господи, ты же знаешь, что не справишься с ней, если не пригрозишь кнутом! — воскликнула Мадлен. — Только это может ее испугать и успокоить.

— Может быть, и так, — согласился Морель. — Но грозить старой женщине кнутом, даже слабоумной, мне просто отвратительно.

Старуха пыталась его укусить, и он удерживал ее одной рукой. Наконец закричал страшным голосом:

— А где кнут! Если немедленно не ляжешь, отведаешь кнута!

Но и эти угрозы не испугали слабоумную.

Тогда он выхватил из-под верстака кнут, громко щелкнул, угрожая идиотке, и крикнул:

— В постель! Сейчас же ложись!

От громкого хлопка кнута старуха отпрянула, но тут же остановилась посередине мансарды, ворча сквозь зубы и бросая на зятя злобные взгляды.

— В постель! В постель! — повторял тот, наступая на нее и щелкая кнутом.

Только тогда идиотка начала медленно пятиться в свой угол, грозя ювелиру костлявым кулаком.

Желая поскорее закончить эту сцену и подать жене напиться, он приблизился к идиотке вплотную и последний раз громко щелкнул кнутом, впрочем ее не задев, и еще раз повторил грозным голосом:

— Немедленно в постель!

Перепуганная старуха дико завопила, бросилась на свой топчан, сжалась там, как побитая собачонка, и принялась стонать и вопить что есть мочи.

Дети тоже испугались: они решили, что отец действительно ударил старуху кнутом.

— Не бей бабушку! Не бей! — закричали они, заливаясь слезами.

Невозможно передать, как ужасна была ночная сцена, сопровождаемая мольбами детей, злобными воплями идиотки и жалобными причитаниями жены ювелира.

Глава XIX

НЕОПЛАЧЕННЫЙ ДОЛГ

Огранщику Морелю приходилось не раз выдерживать сцены, подобные той, которую мы описали, но сейчас он бросил кнут под свой верстак и вскричал в порыве отчаяния:

— Боже, и это жизнь? Какая это жизнь!

— Разве я виновата, что моя мать слабоумная? — слезливо вопрошала Мадлен.

— А может быть, это я виноват? Я же ничего не прощу. Я убиваю себя этой работой ради всех вас. Я тружусь день и ночь и не жалуюсь. Пока хватит сил, я буду работать. Но я не могу зарабатывать на хлеб для всех и в то же время быть сиделкой при слабоумной старухе, больной жене и детях! Нет, право, нет на небесах справедливости! Это несправедливо, обрушивать на одного человека столько горя и нищеты! — проговорил ювелир с отчаянием и почти упал на свой верстак, обхватив голову руками.

— Но ведь никто не захотел взять мою мать в приют, потому что она еще не совсем безумна! Что же ты хочешь от меня? — жалобно спросила Мадлен плаксивым, ноющим голосом. — Что мы можем поделать? Сколько ни мучь себя, какой от этого толк, если все равно ничего не изменишь?

— Да, ничего, — согласился бедный ювелир, утирая слезы, увлажнившие его глаза. — Ничего, ты права… Но когда все разом обрушивается на тебя, нелегко с собой совладать.

— Боже мой, боже, как я хочу пить! Я дрожу, и лихорадка сжигает меня, — простонала Мадлен.

— Подожди, сейчас принесу воды.

Морель подошел к бадье под скатом крыши. С трудом он разбил корку льда, зачерпнул чашку ледяной воды и понес ее жене, которая нетерпеливо протягивала к нему руки.

Но, подумав мгновение, он сказал ей:

— Нет, вода слишком холодная. Когда у тебя приступ лихорадки, это тебе повредит.

— Мне повредит? Тем лучше! Дай мне скорей напиться, — с горечью возразила Мадлен. — Чем скорее все кончится, тем скорее ты избавишься от меня и останешься сиделкой только при детях и слабоумной старухе. Не придется тогда заботиться о больной жене.

— Почему ты так говоришь со мною, Мадлен? — печально спросил Морель. — Я этого не заслужил. Прошу тебя, не мучь меня; у меня осталось сил и разума только для работы, в голове моей мутится, и боюсь, она не выдержит. И что станется тогда с вами со всеми? Я забочусь о вас. Если бы дело шло обо мне одном, я бы не думал о будущем. Слава богу, реки текут для всех и примут меня тоже.

— Бедный Морель! — растроганно воскликнула Мадлен. — Я не права, я не должна была досадовать и говорить, что хочу умереть, чтобы освободить тебя. Не сердись, я говорила искренне. Ведь я ничем не могу вам помочь, ни тебе, ни детям. Вот уже полтора года я не встаю с постели… О господи, как я хочу пить! Прошу тебя, дай мне воды.

— Подожди чуть-чуть, я стараюсь согреть чашку в моих ладонях.

— Как ты добр! И я еще смела упрекать тебя…

— Бедная моя жена, ты так страдаешь, а страдания ожесточают. Говори мне все что хочешь, но только не говори, что хотела бы умереть и освободить меня.

— Но зачем я тебе нужна теперь?

— А зачем нам нужны наши дети?

— Чтобы ты еще больше сидел за своим верстаком.

— Да, правда, из-за вас мне приходится иногда работать. Из последних сил по двадцать часов в сутки, я стал кривобоким и одноруким уродом. Но неужели ты думаешь, что я бы надрывался так ради себя одного? О нет, такая жизнь невыносима, и я бы расстался с нею.

— Так же, как и я, — подхватила Мадлен. — Если бы не дети, я бы давно сказала тебе: Морель, хватит нам с тобой мучиться! Разожги печурку, подкинь угля, и… прощай нищета! Но дети, наши дети…

— Ты видишь, и они нам для чего-то нужны, — сказал Морель с восхитительной наивностью. — На, попей, только маленькими глоточками, потому что вода еще холодная.

— О, спасибо, Морель, спасибо! — сказала Мадлен, с жадностью припадая к чашке.

— Хватит, хватит…

— Да, вода очень холодна, меня трясет еще больше, — сказала Мадлен, возвращая чашку.

— Боже мой, боже, я же тебе говорил, тебе станет хуже…

— Ничего, у меня уже нет сил дрожать. Мне просто кажется, что я вмерзла в лед, вот и все…

Морель снял с себя кофту, накрыл ею ноги жены, а сам остался по пояс голым; у несчастного не было рубахи.

— Но ты же замерзнешь, Морель!

— Погоди немного, если мне будет слишком холодно, я на время возьму кофту.

— Бедный мой муж! Да, ты прав, нет в небесах справедливости. За что нам такие страдания, когда другие…

— Каждому свое горе, большим и малым.

— Но горе больших людей не подводит им живот от голода, не заставляет дрожать от холода. Послушай, когда я думаю, что только один из этих бриллиантов, которые ты шлифуешь, мог бы позволить нам жить в довольстве, тебе и нашим детям, у меня сердце переворачивается. И зачем им эти бриллианты?

— Если спрашивать, зачем это им, можно зайти далеко. Можно спросить, зачем этому господину, этому майору, как его называет мамаша Пипле, весь второй этаж, который он снял и обставил, хотя никогда там не живет! Зачем ему эти мягкие постели и теплые одеяла, хотя он ночует где-то в другом месте?

— Да, это правда. Там хватило бы добра не на одну бедную семью, такую, как наша… Не говоря уже о том, что мамаша Пипле каждый день топит там, чтобы мебель не отсырела. Сколько тепла уходит зря, а мы с нашими детьми дрожим от холода! Ты ответишь мне: мы ведь не мебель! О, эти богачи, как они жестоки!

— Не более жестоки, чем другие люди, Мадлен. Но, понимаешь, они не знают, что такое нищета. Они рождаются счастливыми, живут счастливыми и умирают счастливыми: к чему им думать о таких, как мы? И еще раз скажу: они не знают… Как им представить страдания бедняков? Чем больше они проголодались, тем больше радуются: значит, тем лучше пообедают! Чем холоднее на дворе, тем лучше; они говорят: какой чудный морозец! Это ведь так просто! Если они выходят прогуляться пешком, они возвращаются к пылающему камину, и, чем сильнее мороз, тем приятнее им тепло очага. Поэтому они не могут нас понять и пожалеть: голод и холод обращаются для них в удовольствие. Понимаешь, они не знают, не знают!.. И мы бы на их месте поступали точно так же.

— Значит, бедные люди лучше их, потому что знают и понимают друг друга. Эта добрая маленькая мадемуазель Хохотушка, которая так часто ухаживала за мною и за детьми, когда мы болели, позвала вчера Жерома и Пьера разделить с ней ужин. А что ее ужин? Всего лишь чашка молока и кусочек хлеба. А в ее возрасте у девушек хороший аппетит: она поделилась последним, оторвала от себя.

— Бедная девушка! Да, она очень добра. А почему? Потому что она знает, что такое горе и нищета. Я всегда повторяю: если бы эти богачи знали, если бы они только знали!..

— А эта дамочка, которая прибежала к нам такая перепуганная и все спрашивала, не нужно ли нам чего, она-то теперь знает, что такое нищета? Но ведь она же не вернулась…