Парижские тайны. Том I - Эжен Сю

— С радостью и благодарностью принимаю ваше предложение участвовать в этом таинственном союзе, — весело ответила Клеманс. — А для начала нашего романа я завтра вернусь к тем беднягам — этим утром не смогла, к несчастью, принести ничего, кроме слов утешения, потому что какой-то хромой мальчишка воспользовался моим страхом и спешкой и выхватил у меня кошелек, который вы мне передали. Ах, монсеньор, — продолжала Клеманс, и лицо ее утратило минутное выражение робкой веселости. — Если бы вы знали, какая там нищета! Какая ужасная картина! Нет, я даже не думала, что на свете могут быть такие обездоленные… А я еще жалуюсь… Я еще сетую на свою судьбу!..

Родольф был глубоко растроган словами г-жи д’Арвиль, которая на миг забыла о своей судьбе, доказывая тем свое благородство, и, не желая этого показывать, весело подхватил:

— Если позволите, я исключу Морелей из нашего сообщества. Я сам займусь этими бедняками. А главное, обещайте мне больше не приходить в этот мрачный дом… потому что я там живу.

— Вы, монсеньор? Это шутка!

— Я вполне серьезно. Комната, правда, скромная, за двести франков в год, и еще шесть франков за уборку, щедрая добавка консьержке, той самой отвратительной старухе Пипле, с которой вы познакомились. Прибавьте к этому, что соседка моя — одна из самых прелестных гризеток квартала Тампль, мадемуазель Хохотушка, и согласитесь, что для счетовода, который получает сто восемьдесят франков, — а меня там держат за счетовода, — жилье у меня вполне пристойное.

— Ваше неожиданное появление в этом… роковом для меня доме доказывает, что вы говорите правду, монсеньор. Видимо, какой-то великодушный замысел заставил вас там поселиться. Но какое доброе дело предназначили вы для меня? Какую роль я должна сыграть?

— Роль ангела-утешителя и, простите мне эти грубые слова, роль демона изворотливости и хитрости, ибо есть такие болезненные и тайные раны, которые может излечить лишь нежная рука женщины. На свете немало обездоленных, таких гордых, затаенных и скрытных, что нужна редкостная проницательность, чтобы их обнаружить, и неотразимое обаяние, чтобы завоевать их доверие.

— И когда я смогу проявить эту проницательность и обаяние, которыми вы меня наделяете? — нетерпеливо спросила г-жа д’Арвиль.

— Скоро, надеюсь, вы сможете одержать достойную вас победу. Но для этого вам придется проявить самую изощренную хитрость и лицемерие.

— Когда же вы посвятите меня в эту тайну, монсеньор?

— Давайте подумаем… Сегодня наше первое свидание… Вы окажете мне честь принять меня через четыре дня?

— Так долго? — наивно воскликнула Клеманс.

— А тайна? И еще условности! Посудите сами, если кто-то заподозрит, что мы сообщники, нас будут опасаться. Но, возможно, я вам напишу. Кто эта пожилая женщина, которая принесла мне сегодня вечером вашу записку?

— Бывшая горничная моей матери, сама преданность и неподкупность.

— Значит, я буду ей отдавать мои письма к вам. Если захотите мне ответить, пишите по адресу: господину Родольфу, улица Плюме. Пусть ваша горничная относит ваши письма на почту.

— Я сама могу это делать, монсеньор, когда буду прогуливаться как обычно пешком.

— Вы гуляете пешком и одна?

— Почти каждый день, когда хорошая погода.

— Превосходная привычка, хорошо бы ее усвоить всем женщинам с первых месяцев замужества. Всегда может пригодиться при любых обстоятельствах. Это, так сказать, прецедент, как выражаются наши юристы. Потом эти обычные прогулки не будут вызывать опасных подозрений. Если бы я был женщиной, — а, между нами говоря, боюсь, что я был бы женщиной одновременно очень милосердной, щедрой и очень легкомысленной, — назавтра же после свадьбы я бы самым невинным образом начал совершать компрометирующие поступки… Я бы простодушно напустил на себя таинственный вид, опять же чтобы создать прецедент, о котором я говорил, чтобы однажды спокойно отправиться по благотворительным делам… или к своему любовнику.

— Но это же кошмарное лицемерие, монсеньор! — с улыбкой сказала г-жа д’Арвиль.

— К счастью для вас, вам не дано понять всего смиренномудрия подобных предосторожностей.

Мадам д’Арвиль перестала улыбаться, покраснела, опустила глаза и печально сказала:

— Вы не великодушны, монсеньор.

Сначала Родольф поглядел на маркизу с удивлением, затем продолжал:

— Я вас понимаю. Однако давайте раз и навсегда определим ваше отношение к Шарлю Роберу. Однажды одна из ваших знакомых показывает вам жалкого попрошайку из тех, кто молитвенно закатывает глаза и печально играет на кларнете, чтобы разжалобить прохожих. «Это бедный, но добрый человек, — говорит вам ваша знакомая. — У него семеро детей, а жена слепая, глухая и немая и т. д. и т. п.». — «Ах, несчастный!» — восклицаете вы и подаете нищему щедрую милостыню. С тех пор этот нищий, завидев вас издали, умоляюще возводит глаза, а его кларнет издает самые жалостливые звуки, и каждый раз ваша милостыня попадает в кошель. Однажды ваша коварная подруга особенно растрогала вас рассказами о горестях этого бедняка и вы, по доброте своего сердца, решили посетить несчастного в его нищем жилище… Вы приходите, и о ужас! Вместо жалкого нищего с умоляющим взглядом и плаксивым кларнетом перед вами предстает жизнерадостный и нахальный здоровяк, распевающий кабацкие куплеты. И тотчас жалость к нему уступает место презрению, ибо вы приняли за доброго бедняка самого наглого обманщика, ни больше и ни меньше. Не так ли?

Маркиза д’Арвиль не могла удержаться от улыбки, слушая эту забавную притчу.

— Такое объяснение мне кажется весьма приемлемым, монсеньор, — ответила она. — Однако все не так-то просто.

— Однако в конечном счете вы совершили всего лишь благородную и великодушную неосторожность… И у вас довольно средств, чтобы ее исправить, а не сожалеть о ней… Но скажите, смогу я сегодня увидеть д’Арвиля?

— Нет, монсеньор… Утренняя сцена так его взволновала, что он… опять занемог, — ответила маркиза, понижая голос.

— Да? Ах, понимаю, — грустно сказал Родольф. — И все же мужайтесь! Вам не хватает цели в жизни, которая могла бы отвлечь вас от ваших печалей, как вы сами сказали. Искренне надеюсь, что вы найдете эту цель в том будущем, о котором я вам говорил… И тогда ваше сердце утешится и успокоится, и, может быть, в нем не останется места для горечи и презрения к вашему мужу. Вы почувствуете к нему жалость, как к вашей бедной дочери. А что касается этого ангелочка, то теперь, когда я знаю причину болезни, я осмелюсь сказать, что все-таки есть надежда…

— Неужели это возможно, монсеньор? — воскликнула Клеманс, молитвенно, складывая руки.

— Мой врач — человек мало известный, но очень ученый. Он долго пробыл в Америке. Помнится, он мне рассказывал о двух-трех случаях почти чудесного излечения рабов, пораженных этим ужасным недугом.

— Ах, монсеньор, возможно ли?..

— Не надо слишком надеяться, разочарование может быть жестоким… Но отчаиваться тоже не надо.

Клеманс д’Арвиль устремила на Родольфа взгляд, исполненный бесконечной признательности. Этот человек с благородными чертами лица, по сути, почти король, утешал ее с такой тактичной деликатностью и добротой!

И она спросила себя: как же она могла проявить хоть какой-то интерес к Шарлю Роберу?

Мысль о нем ужаснула ее.

— Я вам так благодарна за все, монсеньор, — сказала она взволнованно. — Вы успокоили меня, дали надежду, что дочь мою можно вылечить, и я поверила, несмотря ни на что, и вы открыли передо мной новое будущее, где я обрету одновременно утешение, радость и свое достоинство… Значит, я была права, когда писала вам, что, если вы соблаговолите прийти сюда этим вечером, вы завершите свой день так же, как его начали, — добрым делом!

— Все же добавьте, что эти добрые дела я совершаю из чистого эгоизма: они доставляют мне удовольствие лишь тогда, когда они интересны и очаровательны, — сказал Родольф, поднимаясь, ибо часы в гостиной пробили половину двенадцатого.

— Прощайте, монсеньор, и не забудьте поскорее сообщить мне об этих бедняках на улице Тампль.

— Я увижу их завтра утром… К сожалению, я не знал, что этот маленький хромец выхватил у вас кошелек, и эти бедняги, наверное, сейчас в отчаянном положении. Не забывайте, через четыре дня я извещу вас о той роли, которую вам предстоит сыграть. Однако должен предупредить, что вам, наверное, придется изменить свой облик и одежду.

— Переодевание! Какая прелесть! А какой наряд мне выбрать, монсеньор?

— Пока не могу сказать… Вы посмотрите сами.

Вернувшись к себе, принц мысленно поздравил себя с общим успехом разговора с г-жой д’Арвиль. Он намеревался: во-первых, занять чем-то серьезным ум и сердце этой юной женщины, которую невыносимое одиночество отделяло от мужа; пробудить в ней романтическое любопытство таинственной целью, не связанной с любовью, чтобы дать пищу ее воображению и душе и уберечь ее от новых любовных увлечений.