Собрание сочинений. Дополнительный том. Лукреция Флориани. Мон-Ревеш - Жорж Санд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Натали не ожидала, что отец займет такую ясную позицию. Не понимая величия и чистоты его любви к Олимпии, она, видя, как деликатно он отстранял до сих пор все поводы к домашнему соперничеству, вообразила, что он стыдится своей любви как слабости и что ей будет легко поставить его ниже себя. Однако, встретив его твердую решимость, она тут же отступила и сказала, что звонят к обеду, что сейчас не время объясняться, да и к тому же она всегда готова уступить, так как боится оскорбить и опечалить отца.
— Вы можете огорчать меня, раз в вашем сердце нет чувства справедливости, можете даже оскорблять меня, я этого не боюсь! Не понимаю, при чем здесь самолюбие. Вы объясните мне все, обе, сегодня вечером, как только мы будем одни. Я не хочу ждать до утра, если уж между нами возникло какое-то недоразумение. Быстрее причешись, Эвелина, и спускайся вниз. А ты, Натали, ступай за мной.
Натали, не желая ни повиноваться, ни оказывать сопротивление, твердой поступью пошла вперед, спустилась по лестнице и с холодной миной уселась за стол.
Эвелина запротестовала — нельзя же ей показываться на людях в таком виде и в таком состоянии!
— Ну что ж, останьтесь у себя, я скажу, что у вас немножко болит голова. Но вы должны успокоиться и прийти в столовую через час. Я этого требую.
И он, в свою очередь, пошел вниз, но ему пришлось собрать всю свою волю и выдержку, чтобы скрыть страдание. Однако Олимпию трудно было обмануть. Она с беспокойством поглядела на Амедея, как бы вопрошая его. Когда она увидела, что племянник избегает ее взгляда, а муж улыбается с усилием, ею овладело зловещее предчувствие. Она еще больше испугалась, узнав о нездоровье Эвелины; но, привыкнув таить в себе мысли и чувства, она сделала вид, что не подозревает о наступлении страшной минуты и о том, что лед хотя еще и не подломился, но уже трещит под ее ногами.
Оставшись одна, Эвелина, вконец рассерженная, уже совсем собралась для облегчения разорвать какое-нибудь платье или разбить какую-нибудь фарфоровую вещицу, когда вошла Каролина.
— Что с тобой, сестричка? — спросила девочка, у которой был высоко развит инстинкт кроткого и терпеливого материнства. — Мы плакали? Мы дуемся, потому что испортили свои голубые глазки? Давай промоем их холодной водой, и все пройдет.
— Оставь меня, Малютка, — оттолкнула ее сестра, — мне не до шуток.
— Ничего, ничего, — не смущаясь, ответила девочка, — мне это знакомо; ты разозлилась из-за того, что шиньон не держится, или на то, что как раз та единственная косынка, которую ты хочешь надеть, еще не готова? Ну скажи, какая из твоих тряпочек тебе нужна? Я пойду отглажу ее. У меня в комнате всегда наготове утюг, и все будет сделано, прежде чем Ворчунья что-нибудь заметит.
— Дурочка! Разве в тряпках дело? Папа устроил мне сцену.
Малютка засмеялась;
— Охотно верю! Он такой злой, наш папа! Ужасный человек! Он побил тебя, ручаюсь! Бедная сестричка! Что мне теперь делать, плакать вместе с тобой или побить гадкого отца, который довел до слез своего мохнатого львенка?
— Не выводи меня из терпения! Ты мне надоела! Уходи, дуреха! Что тебе здесь нужно? Там уже начали обедать, и тебя наверняка ищут повсюду.
— Ничего подобного! Я еще успею пообедать. Я попросила у мамы разрешения пойти помочь тебе одеться. Вот я и пришла.
— У мамы! — желчно проговорила Эвелина.
Каролина, которая, быть может, понимала куда больше, чем казалось, но которую ее здравый смысл научил избегать всяких опасных или тягостных объяснений, притворилась, что не слышала этого восклицания, и, не говоря ни слова, стала своими легкими, ловкими руками укладывать густые волосы Эвелины, предварительно отослав и любопытную горничную, явившуюся для исполнения этой обязанности, и Ворчунью, обеспокоенную мигренью своего «бесенка», — так фамильярно называла Эвелину старая, вынянчившая ее крестьянка.
Эвелина, думая о своем, позволила сестре причесывать и одевать себя; Каролина болтала всякие пустяки, отвечая сама себе, когда Эвелина не находила нужным ей ответить, и щебетала, как птичка; наконец ей удалось преодолеть недовольство сестры и опять заставить ее любоваться собой.
— А теперь, — сказала Малютка, подведя Эвелину к зеркалу, перед которым та машинально внесла последние исправления в свой туалет, приколов брошь и поправив бант, — мы понюхаем соли, а потом улыбнемся, обнимем дурочку Малютку и спустимся вниз, теперь уже к десерту. Очень удачный момент для появления! Все веселы, папа занят беседой, мама улыбается. Входит Эвелина, все спрашивают, как она себя чувствует. Она звонко целует маму, потом папу; говорит, что ей лучше, грациознейшим образом усаживается за стол, немножко ест, немножко смеется, имеет большой успех, и все довольны!
— Какое терпение надо иметь с тобой, Малютка! Послушай, ты всегда будешь так глупа? Ты хоть когда-нибудь думаешь о том, что тебе уже шестнадцать лет и что вскоре, может быть, пойдет речь о твоем замужестве?
— О, замужество меня не прельщает! Это хорошо для вас, блистательных принцесс! А я не хочу покидать маму — никогда, слышишь ты?
— Значит, ты так ее любишь? Вот, даже Золушка любит ее больше нас!
— Такая умная особа, а говорите глупости! — возразила девочка, став перед Эвелиной на колени и зашнуровывая ей черные атласные ботинки. — Вы изо всех сил стараетесь, чтобы вас возненавидели, и ужасно недовольны, когда не можете помешать людям обожать вас несмотря ни на что.
Эвелина привлекла к себе головку Малютки и стала ласкать ее темные распущенные волосы, вьющиеся от природы, как у отца.
— Бедная Золушка! Ты-то будешь счастлива, потому что ты глупа, как гусыня, и добра, как ангел!
— Ну, может быть, я вовсе не так глупа, как ты думаешь! — ответила Каролина и вспорхнула, как птица.
Она быстро навела порядок в комнате, желая избавить от хлопот Ворчунью, потом взяла сестру под руку и заставила ее быстро спуститься вприпрыжку по длинным отлогим спиралям замковых лестниц. Кошка, которую они толкнули на бегу, сделала, удирая, фантастический прыжок; это вызвало у Малютки бурный взрыв хохота, и ее печальная сестра, заразившись свежим, звонким смехом, который у Каролины был как бы гармоничной мелодией ее девственной души, явилась
