Собрание сочинений. Дополнительный том. Лукреция Флориани. Мон-Ревеш - Жорж Санд

так оживилась, что даже стала довольно непринужденно смеяться. Веселость у людей, которые постоянно серьезны, иногда бывает очень привлекательна, и Натали, будь она более общительной, могла бы производить весьма приятное впечатление.

В десять часов Тьерре распрощался, сославшись на множество писем, которые ему надо было написать; но он держался весь вечер очень естественно, и Эвелина, решив, что не достигла своей цели, даже немножко рассердилась на Натали.

После ухода Тьерре Олимпия, чувствуя вокруг себя какое-то напряжение и не желая становиться между Дютертром и его дочерьми, рано ушла к себе, сопровождаемая Малюткой. Амедей прочел в глазах Дютертра приказ уйти и ждать его в башне. Дютертр остался с двумя старшими дочерьми. Настроение у них поднялось, и он надеялся, что объяснение, от которого он не хотел и не мог отказываться, даст хорошие результаты.

Выбор дня и часа не очень-то пришелся по вкусу Натали. Ее несколько обезоружили кротость и великодушная предупредительность мачехи по отношению к Тьерре. Обиженная на сестру Эвелина, видимо, не собиралась оказывать ей поддержку. Дютертр был спокоен и полон достоинства, а это мешало ей более всего и даже вселяло в ее ревнивую и гордую душу некоторый страх, если не раскаяние.

— Что ж, — сказал Дютертр, расхаживая по гостиной, — Натали, Эвелина, нам надо поговорить. Вы недовольны мною, недовольны той, которую я дал вам в матери и подруги. Вы считаете себя порабощенными, оскорбленными, уязвленными. Говорите, дети, я вас слушаю.

Эвелина не была злопамятна и отвечала совершенно искренне:

— Нет, папа, ко мне это не относится. Если бы я была достаточна рассудительна, чтобы понять, сколь неразумно мое поведение, я могла бы пожаловаться только на одно.

— На что же именно?

— На то, что меня мало наказывали; что у меня был отец, слишком веривший в мои добрые побуждения, мачеха, которая была чересчур кротка со мной, потакала всем моим капризам и, чрезмерно боясь моих приступов гнева, если и возражала мне, то слишком сдержанно или слишком деликатно. Она очень молода, и она мне не мать — вот в чем все ее преступление; а так как ни она, ни я ничего не можем с этим поделать, было бы нелепо создавать неприятности вследствие такого положения вещей, принимать его близко к сердцу и, главное, упрекать в этих неприятностях друг друга. У меня масса недостатков, исправить которые могла бы, возможно, строгая мать или — монастырь. Вы взяли меня из монастыря, который был мне ненавистен, и дали мне мать слишком слабую, может быть, следовало бы сказать — слишком добрую. Да, Олимпия добра, безупречна, мягка до крайности, — добавила Эвелина, решительно глядя на Натали, — и я оказала бы себе дурную услугу, выставляя себя правой по отношению к ней, когда я неправа. Как она могла сдерживать и направлять меня? Тут требовалась железная воля, которая, по всей вероятности, сломилась бы, встретившись с моей, потому что я склонна была не признавать ничьего авторитета. Кто знает, признала ли бы я авторитет даже собственной матери? Не далее как сегодня я оказала сопротивление воле лучшего из отцов, впервые заставившего меня признать ее. Значит, я совершенная дурочка и, наверно, кое в чем виновата. Простите меня, отец, забудьте все глупости, которые я говорила, сохраните это в тайне от мамочки; надеюсь, она ни о чем не подозревает. Избавьте меня от необходимости склониться перед ней, показывая свое раскаяние; я не смогу этого сделать; но верьте, что в глубине души я люблю ее и не сержусь на нее за то, что она прелестна, нравится вам и делает вас счастливым. Вот и все.

И Эвелина, с ласковой грацией встав перед отцом на колени, обезоружила его, целуя ему руки. Он поднял ее и прижал к сердцу. Взволнованный больше, чем хотел выказать, он попытался предостеречь ее, чтобы в будущем она не повторяла своих несправедливых обвинений. Она обещала, стремясь покончить с этим поскорее, так как не была особенно уверена в своем решении, а к самым лучшим движениям ее души всегда примешивался какой-то каприз. Но, решившись хотя бы лечь спать в мире с отцом и собственной совестью, она поклялась ему, что постарается исправиться, при условии, что ей предоставят возможность самой исследовать свои поступки и обвинять себя. Затем, сославшись на головную боль и не желая иметь дело с сегодняшней Натали, она попросила разрешения пойти спать, оставив отца с сестрой наедине.

Дютертр сразу же опять принял спокойный, нежный, но твердый вид.

— Теперь твой черед, дочь моя. Я жду твоих жалоб или твоих требований.

— Я никогда не жалуюсь, — ответила Натали; хотя она и приготовила свою обвинительную речь, но ей не хватало подлинного мужества. — А когда требования тщетны, я умею молчать.

— Дочь моя, заклинаю вас именем вашей матери, которую я любил, сделал счастливой и оплакивал двенадцать лет, говорите со мной доверительно и откровенно, — продолжал несчастный Дютертр, сдерживая боль и негодование. — Не жалуйтесь, если вы считаете, что это унижение — открыться отцу, который так горячо вас любит; но предъявите ему свои права, если он нечаянно затронул их. Говорите.

— Вы ни в чем не погрешили против меня, отец — ответила Натали, разыгрывая скорее роль судьи, чем жалобщика, — и до сих пор вы признавали все мои права. Я страдаю, потому что страдаю, и не в вашей воле сделать меня счастливой.

— Тогда откройтесь мне, возьмите меня в поверенные, и я попытаюсь справиться с вашими горестями.

— Вы не сможете, отец, вы связаны на всю жизнь с особой, которая мне несимпатична; жизнь рядом с ней для меня горька и тягостна. Я смертельно скучаю; я обречена жить здесь вдали от вас, в семье, не разделяющей мои вкусы, и в прямой зависимости от женщины, к которой я испытываю только отчужденность — не спрашивайте, что она мне сделала плохого. Умышленно — ничего, но меня тяготит уже одно то, что ее общество для меня неизбежно, что она играет невыносимую для меня роль — женской главы семьи, занимая место, предназначенное мне. Если бы у вас не было жены, вы поняли бы, что возраст и характер разрешают мне повсюду следовать за вами, надзирая при этом за своими сестрами и отвечая за их благопристойное поведение в обществе. Если бы я была спутницей вашей жизни, представительницей вашей власти, Эвелина не была бы сумасбродкой, а Каролина — дурочкой; мы не были бы неуклюжими провинциалками и не дожидались бы мужей, которых вы нам заранее выбираете, причем они могут нам совсем не подойти, как бы мы ни хотели