Собрание сочинений. Дополнительный том. Лукреция Флориани. Мон-Ревеш - Жорж Санд

его, чем мысль о том, что ее болезнь имеет психологические причины. Олимпия не вздрогнула, не затрепетала, ей несвойственны были ни трусость, ни жеманство. Напротив, шум, неожиданность и бурный поток воды понравились ей. Ее щеки слегка разрумянились, глаза заблестели; она даже оказалась настолько бодрой, что подбежала поближе к каскаду, как только это стало возможным без риска, что ее заденет падающий камень или дерево.

— Какая прелесть! Какая удачная мысль! — говорила она мужу, все время державшемуся вблизи нее.

— Это твоя мысль. Разве ты не говорила в прошлом году, что здесь не хватало только водопада?

— Как! Только потому, что я это говорила? Ради меня?

— А ради кого же, скажи не милость?

— Тс-с, замолчи, друг мой, или говори об этом потише! — живо произнесла Олимпия.

Дютертр ощутил ее волнение, увидел, как резко она обернулась, проверяя, не услышал ли его слова еще кто-нибудь, как она задохнулась, маскируя удушье притворным кашлем, и ему наконец открылась часть правды.

Сотни раз жена говорила ему с улыбкой: «Будь осторожен, не выражай слишком явно свою любовь на глазах у дочерей; здесь все тебя обожают, а привязанность ревнива. Не нужно, чтобы наши дорогие девочки думали, будто ты предпочитаешь одну из нас всем остальным». Дютертр привык к мысли об этой невинной а нежной ревности; он даже привык уважать ее, считаться с ней и полагал, что Достиг нужного равновесия. Он думал, что обожает жену втайне от всех, и этот целомудренный секрет до сих пор придавал дополнительную прелесть его любви. Доверчивый, неспособный предполагать в людях дурное, инстинктивный оптимист, ибо он искренне желал счастья близким, он до сих пор не опасался всерьез, что его второй брак может иметь дурные последствия для всей семьи. Он долго верил в доброту своих дочерей. Но понемногу он стал замечать, каким высокомерным и жестким становится характер старшей, как неистово проявляет свою независимость средняя; он понял, что его личное счастье может вызвать у них горечь или послужить предлогом к возмущению. В последнее время ему все больше казалось, будто он видит, даже прикасается к этим скрытым ранам, глубину которых он, однако, еще не оценил. Но Олимпия всегда успокаивала его, с удивительной настойчивостью и деликатностью отрицая причиняемые ей страдания, унижения, неприятности, сглаживая неправоту других, исправляя или скрывая зло; она добилась того, что ее муж был усыплен видимостью душевного покоя, в котором он так нуждался. Она надеялась, что всегда сумеет скрыть от него глухие тревоги этой неспокойной семейной жизни. С тех пор как два года тому назад он дал согласие стать депутатом, ему приходилось подолгу отсутствовать, и это способствовало тому, что усилия Олимпии увенчались успехом. Хотя Олимпия не любила светскую жизнь, она охотно принимала многочисленных гостей, которые мешали ее мужу, когда он возвращался домой, увидеть пропасть, разверзающуюся под самыми камнями его домашнего очага.

Но на этот раз он был исполнен предчувствий, и, обернувшись тем же инстинктивным движением, что и его жена, он увидел глубокие черные глаза Натали; она устремила на Олимпию взгляд, полный странной иронии и презрения. Натали теперь ненавидела Олимпию со всей силой уязвленной гордости. Она, как умела, попыталась понравиться Флавьену. Флавьен этого не заметил; он видел только Олимпию, и Натали дала себе клятву отомстить ей, даже если пришлось бы пронзить сердце отца, чтобы добраться до сердца соперницы.

Через несколько секунд семья Дютертра смешалась с толпой рабочих, увитые лентами мотыга и лопата, которые рабочие преподнесли хозяйкам замка, были осыпаны деньгами и облиты вином; Дютертр взял под руку Амедея и отвел его в сторону, как бы для того, чтобы поглядеть на новое русло ручья.

— Причина! В чем причина? — восклицал этот благородный и пылкий человек. Он уже не мог справиться со своим горем. — Ты от меня это скрываешь! Скажи, тебе ведь все известно! И я тоже знаю — мне кажется, что знаю, — но если я ошибусь, это будет так ужасно, будет страшно… Говори, мой мальчик, говори, ведь твои уста не знают лжи. Тут, несомненно, действуют причины нравственные. Только горе может вызвать такую странную болезнь, такую борьбу тела с душой, жизни со смертью. Моя жена несчастна, мою жену гложет ужасное горе! Ее душа, прямая и пылкая, как моя, как наша, Амедей, не может выдержать непрестанной борьбы против язвительности и не». справедливости. Моя жена нуждается в любви и в том, чтобы ее любили. Мою жену не признают, ее ненавидят…

Однако Амедей, несмотря на свое смущение, на потребность самому отвести душу, на влияние, которое имел на него дядя, отказался отвечать и, чувствуя, что неспособен солгать, замкнулся в непроницаемом молчании. Дютертру ничего не оставалось, как восхититься этой сдержанностью и отнестись к ней с уважением.

— Да, ты прав, я не мужчина, я не отец семейства; я просто несчастный человек, у которого нет мужества, нет терпения. Я искушаю твою добродетель, пытаюсь заставить тебя уклониться от твоего долга. Да, молчи! Я сам все увижу, я буду исследовать рану и вылечу ее… или переломаю нечестивые руки, которые ее нанесли!

Амедея испугала ярость Дютертра.

— Дядюшка! Дядюшка! Если вы подозреваете своих дочерей… Вспомните, что перед ними вы в большем долгу, чем перед самим собой!

— Чем перед самим собой — да, но не перед этим ангелом доброты и кротости!

— Простите меня, дядюшка, — убежденно продолжал Амедей, — но перед ними вы в большом долгу. В этой жизни нам надо больше заботиться о спасении души, чем тела. Олимпия в мире с богом. Совесть не позволит ей уклониться от своего долга. Если она умрет, жалеть надо будет нас, а не ее божественный дух, который вернется на небеса; но у нас останется наш долг, и мы обязаны будем выполнить его здесь, на земле. Если вы лишите дочерей своей любви, то они будут потеряны как для этого, так и для иного мира.

Дютертр судорожно сжал руку племянника:

— Ты прав, я слабый человек, и ты, еще ребенок, дал мне серьезный и страшный урок. Что ж! Я принимаю его. Господь владеет чистой душою детей и говорит их устами. Да, я принесу себя в жертву, мой долг преодолеть страсти, пусть даже самую чистую и святую страсть на земле. Если предмет моего поклонения убьют в моих объятиях, я похороню его в своем сердце, под обломками собственной жизни, но скрою преступление и не накажу его.

Охваченный волнением Дютертр отошел в сторону, немного побродил один в глубине парка и вернулся спокойный, полностью овладев собой.

А Тьерре лихорадочно продолжал свои опыты