Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

Идём-бредём по густым зарослям ивняка и ольхи, орошаемые дистиллированной божьей благодатью, а куда идём, уже и не вспоминаем. Стали часто попадаться протоки, которые надо переходить по камням, заворачивая выше по течению. Река явно полнеет, мощнеет, углубляясь и расширяясь и привольно болтаясь по размытой песчаной пойме: то прижмётся к утёсам, образуя глубокие рыбные ямы, то разбежится по паразитирующим протокам. Во многих местах течению мешают баррикады камней и бурелома, будто кем-то построенные специально.

Шли и без толку сотрясали воздух выстрелами. На каком-то широком продуваемом плёсе, прямо в реке узрели стоявшего изюбра. Увидев нас, он рысью выбежал из воды, изящно положив рога на спину, легко вспрыгнул на метровый берег и с шумом скрылся в распадке.

— Вот бы добыть, — загорелись глаза у Степана. — Сюда бы на зиму: и рыба, и зверь, и кедрача много для белок на сопках. — Но никто его не поддержал, никому сюда снова не хотелось.

Обедали опять как в лучших домах Лондона — пареной в листьях и золе рыбой, за уши не оттащишь. Старик расстарался. Всё же, как ни говори, хорошо быть начальником, пусть даже малым. Стёпа просился на рябчиков, но мы дружно отказали: хватит с нас и одного удачливого охотника. С часок подымили всласть, но никто не пришёл, и я начал подозревать, что Колокольчик видит, но мять ноги не хочет, нас ждёт. Дождётся! Придём, накостыляем по шее, за нами не залежится, во всяком случае — за мной.

Чтобы ненароком не закемарить, пошёл от нечего делать на речку набрать свежей воды. Спустился, только зачерпнул котелком, как — плесь! — и из речки высунулась здоровенная рыбья голова, торчит перископом, таращит выпученные круглые глаза и рот открывает-закрывает, говорит мне что-то, а я от неожиданности оглох, ничего не слышу. Долго мы так разглядывали друг друга, потом она поняла, что с этим сухопутным костлявым ершом не договоришься, опустила перископ и больше не высовывалась. К чему бы это? Неспроста! Что-то упорно хотела сказать. Вернулся к своим, рассказываю о золотой рыбке, ну, меня, естественно, ругают, что ничего не попросил, хотя бы по бутылке «Жигулёвского», а я думаю: смейтесь, смейтесь, теперь, когда опомнился, припоминаю, что говорила она на языке глухонемых, и явственно представил шевеление слов на её губах: «Вы правильно идёте, там он, Колокольчик, только торопитесь».

— Хватит базарить, — выговариваю насмешникам, — вишь, разомлели, туристы: пиво им подавай с бабой. Пошли! — и первый собираюсь, не обращая внимания на стенания Адольфа.

Или рыба обманула, или Колокольчик глиссером рванул к морю, игнорируя наши сигналы — может, ему вовсе и не светит быть в начальниках отряда, а хочется в Рио, но только и вторую половину дня мы прохиляли попусту. В предвечерье остановились, утомлённые не столько ходьбой, сколько её безрезультатностью. Вдали не видно даже мерцающего огонька, всё — темно. На этот раз ничего у нас толком не выходит: кое-как сляпали неуютное гнездовье, с апатией заглотили обрыдлый рыбный кондёр, компания подобралась нудная, некомпанейская, один хуже другого, исключая, разве, меня. Вечное неутомимое брюзжание Рябушинского раздражало, бесило до изнеможения. В конце концов, надоел до чёртиков. Спрашиваю в сердцах:

— Если всё не по тебе, если отдавили мозоль, отказался бы идти как Хитров, и вся недолга.

— Ага! — блажит, раззявив орало. — Как же! Откажешься! У Павла в экспедиции мохнатая лапа — главный геодезист, отстоит чуть что. Не зря Паша каждый год возит ему шкурки, рыбу, мясо. А мне сразу врежут на полную катушку: строгача по партийной линии, из старших — пинком, жену — из камералки вон, и лечи мозоль. Вообще могут спровадить в какую-нибудь захудалую партию на тудыкину гору, и кукуй с детьми. Вериги на всю жизнь.

— Не женился бы, — предлагаю разумный выход задним числом.

— Меня и не спрашивали, — ухмыляется, довольный. Переходы у Адика от раздражения и нудения к спокойствию и удовлетворению быстры и неожиданны, как будто кто-то другой говорит его устами. Мы смеёмся, радуясь, что влип он, а не мы.

— Ну, детей бы не делал в спешке, — поучаю, — а то сразу двух.

— Никто и не делал, — улыбается вновь, — их аист принёс. — Ржём, упадя, радуясь и за него, и, в первую очередь, за себя.

— Я таких, — отсмеявшись, говорит Горюн, — добровольно обвесившихся веригами, сначала презирал.

— Ну, ты, не очень-то… — лениво взбрыкнул Адик.

— Нас как учили: раньше думай о Родине, а потом о себе. За идею откажись от всего, отдай жизнь, предай близких: мать — сына, сын — отца. В революцию и в гражданскую войну белые и красные погибли, остались розовые и серые, а идея стала разжижаться, разъедаемая благами. Когда я увидел, что таких, предавших идею ради благ и семьи, в лагерях становится ничуть не меньше, чем фанатичных идейных противников, мне верижников стало жалко.

— Не тебе жалеть, — опять возник Рябушинский, — сам-то кем стал? Чего достиг?

— Но жалость быстро прошла, — продолжал, не отвечая, профессор, и говорил он, я знаю, не для Рябовского, не для Стёпы, а для меня, — потому что многие, обвесившиеся веригами, прятали за ними страх за собственную никчемную жизнь. Они, может быть и незаметно для себя, добровольно поменяли внутреннюю духовную свободу на материальное рабство, и чем дальше мы уходим во времени от революции, тем больше будет таких. Так было после Французской революции. Слабые люди не в состоянии выдержать тяжесть вериг совести, общественного долга, моральных ценностей и светлой идеи далёкого будущего.

— Имел бы ты детей, не то бы запел, — ещё раз огрызнулся Адик. Горюн резко поднялся и ушёл к реке.

— Чего это он? — не понял раб духом.

— У него есть дети, — говорю.

Адик всё понял, мозги у него работали ладнее языка, и, слава богу, промолчал, а то бы я не выдержал и врезал по храпучей сопатке.

— Давайте-ка попьём ещё чайку, — пытаюсь восстановить мир и согласие. — Радомир Викентьевич, — зову громко, — идите чаёвничать. — Он не замедлил, и на лице никаких следов, кроме доброжелательности. Мне бы его силу воли.

— Ну что, Стёпа, — подначиваю после первой, самой горячей и вкусной, — жениться-то будешь?

— А как же! — отвечает с готовностью. — Как все.

Все, женатые и неженатые, рассмеялись простоте решения сложного вопроса.

— Так жена на охоту-то не пустит, — остерегаю от неверного шага.

— Чего это? — удивляется будущий муж. — Я ведь не просто так. Пушнину буду носить, дом надо строить, себе и ей одеться как следует, родичам помочь. Отпустит, — отвечает убеждённо.

— А как же, — ехидничаю, — с внутренней духовной свободой?

— А чё это такое?

Ох и закатились мы, все четверо, до икоты и слёз. Стёпа одним народным махом смёл все интеллигентские проблемы. После такой разрядки и кондёр во второй раз пошёл в охотку, и как-то стало не так безысходно.

— Со Стёпой, — соглашаюсь как старший, — всё ясно, а что будем делать с Колокольчиком? — Первым, естественно, высунулся Рябовский:

— Я сразу говорил, — талдычит, — что поиски будут бесполезными, — и объясняет почему: — Мы вчетвером хотим найти человека в дикой тайге, не зная даже, в каком направлении он пошёл. Глупо!

— Что предлагаешь? — спрашиваю спокойно, отметая заднескамеечную критику.

— Неужели не ясно, — заводит сам себя, — что мы попросту убиваем время?

То есть, изображаем активные действия? Молоток, дядя!

— Что ты предлагаешь? — спрашиваю занудно во второй раз.

— Почему я? — визжит Адик. — Ты — старший, ты и предлагай. Если есть что.

Бунт на корабле. Капитан должен быть спокоен.

— И предложу, — начинаю злиться. — Но прежде хочу знать ваше мнение, чтобы моё было адекватным. — Вот врубил, он и не осилит в один приём. — И потому спрашиваю в третий раз: что ты конкретно предлагаешь?

Адик заёрзал на бревне, встал-сел, отворачивается и от огня, и от прилипалы.

— Пусть другие выскажутся сначала, чего они молчат? — увиливает от ясного ответа. Вот так увиливал-увиливал и оказался замужем, путал-путал жену и родил двоих.

— Ладно, — соглашаюсь, скрежеща зубами, — пусть другие. Степан, ты какого мнения? Искать нам дальше или возвращаться?

Стёпа — открытая натура, не кривит душой:

— Можно, — отвечает с готовностью, — и дальше посмотреть. Я — как все. — Ясно, определяю его неясную позицию.

— А вы, Радомир Викентьевич?

Тот улыбнулся одними глазами, посмотрел сначала на Рябовского, потом на меня и неожиданно ответил не так, как я ожидал:

— Мне и отвечать нечего, — говорит, — я — работяга, как прикажут, так и сделаю.

Таёжный совет начал заходить в тупик.

— Так что всё-таки предложишь? — в четвёртый раз пытаю Рябушинского, сверля огненным взглядом.