Зеленый луч. Буря. - Леонид Соболев

— Алло, говорит капитан «РТ 90» Ткачев.

— Говорит капитан «РТ 89» Студенцов.

— Здорово, Николай.

— Что там такое у вас?

— Да понимаешь, — говорил голос в трубке, — здорово кладет. Сейчас минут пятнадцать пролежали на левом борту с креном около десяти — пятнадцати градусов.

— А теперь?

— Пока немного выпрямились. Не знаю, надолго ли. Перекачиваю водяной балласт. Вот опять, кажется, начинается. Ложится теперь на правый борт. Подожди у аппарата. Я еще подойду.

Мы слышали стук — это Ткачев положил наушники. Студенцов сидел неподвижно, не поворачивая головы. Некоторое время было молчание, потом в наушнике я услышал другой голос:

— Алло, алло! Фетюкович, слушаешь?

Фетюкович с опаской покосился на Студенцова, но Студенцов думал о своем и не обращал на него внимания. Тогда Фетюкович изогнулся и, как-то обогнув Студенцова, сказал в микрофон:

— Да, да, Абрам, это я. Ну как там у вас?

Голос Абрама звучал в наушнике глухо и напряженно:

— Ой, Васька, совсем плохо. Я думаю — мы пропали.

— Что ты, Абрам! — заволновался Фетюкович. — Как же можно так говорить!..

Но Абрам продолжал, перебив Фетюковича:

— Если бы ты знал, как страшно. Нас совсем положило, и волнища такая, что прямо смотреть нельзя.

— Это пустяки, Абрам, — сказал Фетюкович, — это тебе кажется так. Мне поначалу тоже все страшновато казалось. — Он всхлипнул, вытер нос кулаком и добавил с удивительной непоследовательностью: — Мы же совсем рядом, мы же вас видим. Вот чудак какой, ты что ж думаешь, мы вам так и дадим на наших глазах утонуть?

Студенцов шевельнулся в кресле. Он хотел что-то сказать, но смолчал. У него только передернулись плечи. А Фетюкович даже повеселел от этой мысли.

— Да, да, — убежденно говорил он. — Вот увидишь, старики сейчас сговорятся, и пойдет работа.

— Николай, слушаешь? — услышал я голос Ткачева.

Студенцов вздрогнул и быстро ответил:

— Да, да. Ну как?

— Да знаешь… боюсь, понимаешь, что скоро конец…

Казалось, Ткачев извинялся за что-то. Казалось, ему было неловко, что вот силою вещей его тральщику требуется помощь, или, может быть, просто человек, не привыкший к громким фразам, к красивым выигрышным положениям, даже сейчас, накануне смерти, в самую трагическую в своей жизни минуту, не изменил себе и стеснялся откровенной трагичности разговора.

Со стуком открылось окно из рубки. Овчаренко просунул голову, хотел, кажется, что-то спросить, но, увидя лицо Студенцова, промолчал и стал слушать.

— Балласт не помог? — спросил Студенцов.

— Помог немного, но боюсь, что опять положит. Здорово сволочи напортили. Не устоишь. Тебя кладет?

— Пока не особенно. У тебя рыбы много?

— Тонн сто.

— Я думаю, меня спасает, что груз большой. Тонн четыреста рыбы.

— А мы позже начали, и промысел был плохой. Ты прав, пожалуй. Я тоже думаю, что дело в грузе.

У меня появилось ощущение нереальности происходящего. Я слышал, как два спокойных, серьезных человека обсуждали техническую проблему. Такой разговор мог бы происходить только между инженерами в конторе треста. Но тогда почему такое умоляющее, испуганное лицо у Фетюковича, тогда почему так сжаты губы у Овчаренко? Я представил себе Ткачева, чей спокойный голос звучал в наушнике, и радиста Абрама, наверное, такого же мальчишку, как Фетюкович, который размазывает по лицу слезы и регулирует радио, чтобы «старику» было лучше слышно, и матросов на палубе, хмурых, напряженных, с серьезными и спокойными лицами, и кочегаров у топок, бросающих уголь и ждущих, что сейчас на них сверху хлынет вода, и механиков, и засольщиков, и штурманов, и бездну под ними, и волны с пятиэтажный дом, и тральщик, поворачивающийся кверху килем и покрывающий всех — и матросов, и штурманов, и механиков, тех самых, которые недавно в солнечный день махали нам с палубы руками и кричали шутливые приветствия. Я представил себе это, и такой дикий ужас охватил меня, что я чуть не закричал. А Студенцов в это время спокойно говорил:

— Костя, с помощью дело как будто организовано широко. Я думаю, часа через три придут спасать. Ты как — не рассчитываешь продержаться?

И Ткачев, помолчав, ответил — опять немного смущенно:

— Знаешь, Николай, пожалуй, не продержусь — И, откинувшись на спинку стула, Студенцов вытер со лба пот.

— Николай Николаевич, Николай Николаевич, а Николай Николаевич! — зашептал Фетюкович и снова всхлипнул.

— Тише! — резким шепотом бросил ему Студенцов и, рукой прикрыв микрофон, шепнул Овчаренко: — Судовой совет.

Овчаренко кивнул головой и исчез.

— Коля, — послышался негромкий голос Ткачева. — Ты слушаешь?

— Да, да, — ответил Студенцов, — говори.

— Коля… — Ткачев замолчал и сказал очень неуверенным тоном: — Тут, так сказать, насчет семейств, понимаешь, если мало ли что случится… Ну конечно, все будет в порядке. Но знаешь, может быть, с кем-нибудь волокита или бюрократизм какой-нибудь, так чтоб проследить.

— Это можешь быть спокоен, — сказал Студенцов сдавленным голосом. — Тут и говорить нечего.

— Да, да, — согласился Ткачев, — конечно, тут и говорить нечего. И я думаю — семьям подробности рассусоливать тоже особенно не стоит. Знаешь, это всегда волнует…

— Костя, — Студенцов резко наклонился вперед. — Костя, скажи ты, как капитан, делать мне поворот или нет?

— Ну-ну, — мягко сказал Ткачев, — мне трудно судить. Надо подумать. Это очень рискованное дело. У тебя судно ведь тоже неверно рассчитано.

— Николай Николаевич, — шептал Фетюкович. — Николай Николаевич… — и заплакал совсем по-мальчише- ски, всхлипывая и вытирая слезы.

— Судовой совет в сборе! — крикнул Овчаренко из рубки.

— Да, да, — ответил Студенцов и наклонился к микрофону. — Костя, я минут на пять уйду. Как сейчас у тебя?

— Знаешь, пока ничего. — Ткачев прокашлялся. — Медленно, но выпрямляемся. Я тоже пойду в рубку. Если что будет нужно, ты вызови.

Студенцов встал. Он провел рукой по лицу. Сделал шаг, остановился, потрепал Фетюковича по волосам, с трудом улыбнулся одними губами и вышел.

Фетюкович еще всхлипнул, кашлянул, шмыгнул носом и сказал в микрофон:

— Вот видишь, Абрам, у вас ничего, неплохо, а ты волновался.

Дальше я не слышал разговора радистов. Прильнув к окну, я смотрел и слушал, что происходило в рулевой.

Наум Аптекман, Свистунов, Бабин, Донейко, второй и третий штурманы, Овчаренко стояли с правой стороны рубки. Дверь отворилась, и слева вошел капитан. Он оглядел собравшихся. Впереди всех, маленький, обезьяноподобный, стоял Наум Аптекман и, склонив голову, сморщив лицо, щурился на капитана. У Свистунова, как всегда, когда он попадал в компанию начальства, был вид подтянутый, услужливый, но достойный. Он откашлялся, когда на нем остановились глаза Студенцова, одернул рокон и стоял, ожидая, пока к нему обратятся.