Девочка, которая зажгла солнце - Ольга Золотова

своему концу. Никто больше не потакал плаксивым желаниям маленькой Рэйчел, и даже Хлоя на меня странно смотрела. Как-то по-другому, с легким укором, но мне казалось, что она просто не понимает масштаб происходящей трагедии. С тех пор не состоялось ни одного пикника, представляешь? Но это не значит, что я и вовсе забыла об этих чудесных частичках прошлого — было бы глупо с моей стороны, правда? Я все помню. До самых мельчайших подробностей. Просто вместо того, чтобы жить настоящим с моей семьей, я, приходя сюда, окунаюсь в воспоминания и позволяю себе немного погрустить. Самую малость. Это именно то, что бывает иногда нужно. Я сажусь на это самое место, закрываю глаза и начинаю думать обо всем, что только может появиться у меня в голове. Но чаще всего это только отрывки из прошлых лет — либо запах жареного мяса на гриле, хруст салатных листов и тихое бормотание незнакомых мне людей с похожими на мой голосами; или же образ мужских пальцев, перебирающих гитарные струны и вытягивающих из них волшебные звуки, так нежно и плавно, словно грубые подушечки не барабанят по ним что есть сил, а чуть видимо касаются. Иногда я четко вижу себя в своем настоящем возрасте в кругу близких — ощущаю, как папа смеется над удачной шуткой Хлои; как мама расчесывает мои волосы и вплетает в них длинные стебельки одуванчиков — но так случается редко. Чаще всего я просто сижу в невидимой тишине и ни о чем стараюсь не думать, сохраняя чудесную пустоту вокруг себя. Это как горьковатое лекарство для души; попробовав всего капельку, меняешь что-то внутри себя и начинаешь ценить настоящие моменты еще сильнее и рьяно защищаешь их от воспоминаний прошлого. Теперь ты понял, что ты делаешь не так?

Дауни с сомнением посмотрел на свои руки, как будто не желая признаваться в том, что истина, донесенная ему маленькой рыжеволосой девочкой — не что иное, как правда. Он только перевел рассеянный взгляд с Рэйчел на себя, с собственных ботинок на серое небо и обратно, выдохнув едва слышно в сырой воздух:

— Да, но я не могу этого изменить… Не могу, Рэй, это уже невозможно исправить. Каждый раз, стоит мне обратиться к прошлому, я обязательно вспомню ЕЕ, то, как я был тогда счастлив, какая семья была у меня, а я не замечал этого и спокойно жил… И это тяжело, очень, когда я каждый день возвращаюсь в реальность и пытаюсь найти в себе хоть какие-то причины не завизжать от ужаса, не разорваться в диком крике, и вместо этого мягко улыбнуться, сказав: «Мне нравится эта жизнь. Правда, нравится».

— Тихо… давай не будем сейчас об этом. Ты внимательный слушатель, а я миролюбивый рассказчик с целыми мирами в крошечной голове, помнишь? — девочка улыбнулась и склонила голову набок, как бы довершая сказанное этим странным жестом. — Дело в том, Джейкен, что я испытывала светлую грусть, которую никак нельзя сравнить с переживаемым тобой ужасом. Это сродни чему-то легкому и невесомому, когда чувствуется внутренний подъем; ты можешь видеть мою печаль — мягкого светло-голубого или мятного цвета, а пахнет она как-то по-особенному, чем-то едва уловимым и сладковатым, свежим, как только что сорванный лист сирени. Она не тянет душу, не ноет отчаянно и не бьется птицей внутри меня, разве только тихим шепотом зовет и слегка колышется между ребер. Я сама иногда обращаюсь к ней, если чувствую, что пришла та самая пора погрустить — время, когда тянет идти сюда, на эту полянку, и долго-долго сидеть с закрытыми глазами, не замечая, как по щекам бегут горячие слезы…

Джек на мгновение отвлекся и принялся водить по мысленному холсту пальцами, выводя в своей голове новую, состоящую из только что услышанных образов картину. Это не составило большого труда, ведь его сознание само расчерчивало белый лист острыми зазубринами и плавными дугами — парню оставалось разве что сделать первый штрих и дать полную волю воображению. Вот пальцы сами потянулись вперед, и с мольберта на брюнета посмотрели те самые веселые и одновременно серьезные глаза, в которых было спрятано столько всего невозможного и необъятного, а теперь зелеными волнами растеклось по бумаге; следом появились очертания носа и приоткрытых в улыбке губ, россыпь коричневых веснушек на бледных щеках, полосы скул и огненный вихрь волос — казалось, вот-вот эта девочка удивленно моргнет и бросится прямо на своего создателя, оставив после себя яркий рыжий след из осенних листьев и смеха… Рука дрогнула, и из больших глаз покатились не менее крупные слезы, полу-прозрачные кристаллики света прочертили по лицу две блестящие дорожки и застыли, не дойдя до линии рта. И Дауни долго еще смотрел на получившуюся картину, ощущая, как волнуется грудь, а Рэйчел будто отделяется от мертвого холста и появляется перед ним еще ярче и четче, нежели раньше — такая прекрасная и солнечная, стоит перед ним, не решаясь вздохнуть и пошевелить нарисованными пальцами.

А что, если ты совершишь неверное движение? Убьешь свое солнце одним неверным мазком, к примеру, угольно-черной краски? Представь, как она смешивается с красными и оранжевыми тонами, грязной лужей перекрывает глаза и веснушки, а девочка отчаянно кричит прямо с бумаги, рвется, в то время как ты пускаешь очередную серую каплю, уничтожая собственное творение.

Дауни подумал об этом, и все внутри него испуганно сжалось. Пришлось сделать над собой огромное усилие, чтобы не вскрикнуть вслух, а потому парень только вцепился пальцами в ткань джинс так, что побелели костяшки; как будто именно этим он пытался защитить умоляющую о помощи нарисованную девочку с рыжими волосами от убивающих ее черных пятен.

— Можно задать тебе один неудобный вопрос? — тихо спросила Рэйчел, уловив эту перемену в лице сидящего напротив друга. — Из ряда тех, что неловко обсуждать, но они все равно рано или поздно поднимаются наружу.

— Да, спрашивай. Что угодно.

Что угодно, — повторил настойчиво голос в голове, и Джека поглотило разносящееся по ушам эхо. — Это значит абсолютно любой вопрос, услышав который, ты можешь сильно пожалеть…

«Я постараюсь ответить тебе, рыжик, но не обещаю, что у меня это получится. Почему-то именно от твоих вопросов я каждый раз теряю дар речи и замираю, так как выговорить не могу ни единого слова».

— Кому ты можешь доверить свои мысли? — произнесла вслух Робертсон и сразу же пояснила, не прекращая ворошить ногой опавшие листья. — Я имею в виду самые сокровенные, известные лишь единицам, от которых тебе на душе становится стыдно, но легко и