Земля помнит всё - Тиркиш Джумагельдыев

себя пряный дух, аромат хлопчатника, смешанный с запахом влажной земли. Навечно он с ним, запах хлопка, неповторимый и незабываемый, как аромат только что испеченного чурека. Когда его ноздри впервые ощутили этот запах? Пожалуй, не вспомнить. А может, в один и тот же день познал он эти два запаха: запах хлеба и запах хлопка — в тот день, когда родился? В тот день во дворе пекли чуреки, а рядом поспевал хлопок… Ягды-ага, отец Сапара, окучивал кетменем хлопчатник, когда ему сообщили, что родился сын. Хлопок и хлеб, хлеб и хлопок — с тех пор, как Сапар помнит себя, это были главные заботы семьи.

Другое время, другие люди, и поле теперь выглядит иначе. А вот запахи: запах хлеба, запах хлопка, запах земли — они неизменны.

Неизменны, как душа истинного крестьянина.

Сапар-ага набрал полную горсть хлопка, взглянул на него: белый, чистый — поднес к носу, ставшему от худобы таким длинным, понюхал, глубоко втягивая воздух, и в молитвенном движении — сверху вниз — провел хлопком по лицу.

Сапару-ага всегда казалось, что белая длинная борода, которая так красит его, мягка, словно хлопок. Нет! Когда белый пушистый комок коснулся подглазья, где кожа не заросла щетиной, Сапар-ага понял, что ничего похожего — от нежной ласкающей мягкости хлопка, казалось, разглаживаются морщины…

Семечко прилипло к его тонким синеватым губам, Сапар-ага раскусил его и, когда оно хрустнуло на зубах, сказал негромко: "Пора собирать. И быстрей, без задержки".

Старик распрямил спину, поднялся в полный рост и внимательно поглядел вокруг. Поля. Ровные и бесконечные. Хлопок, хлопок и хлопок, ничего, кроме поспевающего хлопка. Но он глядел так пристально, так жадно, словно мог увидеть что-то такое, что только он один мог увидеть. И увидел.

…Межи, рассекающие поле на делянки, бесчисленные арычки, бегущие от одной делянки к другой. Дорога. Старая дорога, та, что распахана лет тридцать назад. Скрипят арбы, слышатся голоса. Идет уборка…

Сапару-ага стало вдруг грустно. Почему-то вспомнился "Гёроглы", то место, где состарившийся богатырь, готовясь к смерти, прощается с родной землей. Обходит он поля сражений, где с верными своими джигитами доблестно бил врага, идет и туда, где вместе со всем народом устраивал великие пиры.

Самое печальное место в книге. Пигам всякий раз расстраивался, доходя до этой главы… Сапар-ага тряхнул головой.

"Совсем ты очумел, старик! Нашел с кем себя сравнить — с Гёроглы! Ямат — еще туда-сюда, а ты-то? Вот уж точно в пословице сказано: "Кузнец коню подкову кует, а лягушка тоже лапу сует…"

Сапар-ага усмехнулся. Видение ушло, растаяло. И вроде уже не так грустно. И на душе посветлело, и тело стало легкое, послушное. И боли никакой: ни в сердце, ни в пояснице…

Да разве же это горе? Это счастье, великая это радость — встретиться с прошлым, с людьми, которых нет. Он так стосковался по этим встречам. Он придет сюда и завтра, и послезавтра, и через два дня — он будет приходить сюда, пока не откажут ноги…

Старик не спеша ступал по мягкой земле междурядий. Она оседала под ногами, податливая, нехоженая, а он мысленно видел на ней следы многих ног, даже ощущал их ступнями…

Вон за парой быков неторопливо вышагивает Овез. Управляться с тяжелым культиватором ему вполне достаточно одной руки, и, чтоб вторая не болталась без дела, он все время взмахивает кнутом. Пусть, беды нет — не больно-то кнут обжигает бычьи спины; Овез — человек сердобольный, скотину зря истязать не станет. Тихий, немногословный, жалостливый, устали не знает. А лениться — так просто не умеет он этого. Дадут ему поручение, выслушает, кивнет головой и пошел. И можешь не сомневаться: все будет сделано как надо.

— Бог в помощь, Овез! Управляешься?

— Все в порядке, Сапар-ага.

— Ну и хорошо. А вот на той высокой карте хлопчатник сохнет. Надо бы воды побольше дать…

Овез молчит.

— Мороки нам с этой картой… — не глядя на него, вздыхает Сапар-ага. — С запруды хоть глаз не спускай… Придется, видно, специального человека ставить. А где его взять, человека? Кандыма к поливальщикам пришлось перебросить, у Акмурада, говорят, опять приступ. Сколько раз ему твердил: чего мучаешься, иди в больницу, пусть врачи живот тебе разрежут. Не соглашается. Ума не приложу, что делать с той картой?.. Слышишь, Овез?

— Чего ж не слышать — слышу. Я пойду.

— Куда ты пойдешь?! К запруде? Ты ж весь день за культиватором ходил, холка в мыле…

Овез молчит, улыбается. Ну чего ты крутишь, Сапар-ага? Брось хитрить! Все равно тебя насквозь видно.

— Хороший ты парень, Овез… — вздыхает Сапар-ага. — Ты вот что… Ты тогда ступай сейчас в село, передохни, поешь как следует. Я пока тут за тебя управлюсь.

Да, побольше бы таких людей! Не пришлось бы тогда бригадиру то и дело к Овезу приставать то с одним, то с другим… Золото человек — безотказный. И отец его Сахет такой же был: дельный, немногословный. Настоящие крестьяне — они все молчуны, болтливых земля не терпит. За тридцать пять лет бригадирства Сапар-ага твердо убедился в этом.

Десять лет уже, как Овез в городе. На стройку поступил. Замечательный, говорят, каменщик. Возможная вещь. Это ж не кто-нибудь — Овез, такой в любом деле находка. А все-таки неправильно это, Овез для земли рожден, место его здесь, в поле. По зубам бы тех, кто обидел его, уйти заставил! Да разве они Овеза, они саму землю обидели. Убери их вовремя, не обеднял бы колхоз, не стали бы люди с насиженных мест сниматься. Уходят, один за другим уходят, а что им скажешь? У каждого дома шесть-семь ртов, кормить, одевать надо. На что? На какие доходы? Целый год, бывало, мозоли натираешь, а от кассы не солоно хлебавши идешь. Хочешь, чтоб человек работал, хлеба ему сперва дай. А как же иначе? Иначе не выйдет.

Он тогда сам не раз с начальством толковать пробовал.

— Что ж это ты, председатель, таких людей отпускаешь? Да еще со спокойной душой?

— Каких таких людей?

— Таких, как Овез.

— А кто он, этот Овез? О ком речь?

— Эх, председатель!.. Три года людьми командуешь, а Овеза не знаешь!

— Да их у нас полно, Овезов! Всех не упомнишь!

— Зачем же всех? Всех не обязательно. А Овеза, сына Сахета, знать должен. Иначе председатель из тебя как из…

— Слушай, яшули, ты брось этот тон! Со мной начальство и то не позволяет! А насчет твоего Овеза имей в виду: держать не будем, кто хочет уходить, скатертью дорожка! Только когда поумнеют, обратно