Под белым орлом - Грегор Самаров

исполнения плана заговорщиков; такое благоприятное стечение обстоятельств не могло повториться в позднее время года.

Однако Потоцкий всё как-то нерешительно откладывал дело; он слишком привык полагаться на руководство Софии и теперь невольно робел, когда ему приходилось без предварительного совета с ней ринуться в столь рискованное предприятие, последствия которого было так трудно предвидеть. Вдобавок его характер был более склонен к внезапной вспышке, чем к спокойной деятельности и последовательно производимой работе, а врождённая леность также удерживала его от начинания, которое при неудачном исходе могло лишить его спокойного наслаждения жизнью. Между тем Потоцкий дорожил им и без побуждающего влияния Софии ставил его выше соблазнов высокопарного честолюбия. Но всё настоятельнее приставал к нему Пулаский, снова приобретший в отсутствие красавицы-гречанки прежнее влияние на графа, которое усиливалось с каждым днём; он дал ему заметить, что при дальнейшем колебании Потоцкий заставил усомниться в своей преданности делу спасения отечества и что заговорщики будут принуждены смотреть на него как на врага, если он не захочет присоединиться к ним для энергичного содействия.

Таким образом Потоцкому пришлось решиться дать своё согласие на исполнение плана, к чему представлялся удобный случай, так как князь Чарторыжский, канцлер Литвы и дядя короля, давал роскошный праздник. Стравенскому, Косинскому и Лукавскому тотчас дано было знать, чтобы они держались наготове.

Пред исполнением плана Косинский потребовал себе трёхдневный срок для необходимой поездки. Она не могла служить помехой предстоящему делу, потому что праздник во дворце князя Чарторыжского был назначен ещё не в ближайшие дни, тем не менее Лукавский с мрачной миной спросил о цели этого путешествия; по-видимому оно показалось ему подозрительным ввиду того, что затевалось пред самым исполнением такого опасного замысла.

Косинский отказался дать эти сведения и возразил, что он вправе требовать отпуска ради устройства своих личных дел, так как рискует своей жизнью в интересах отечества.

Лукавский ещё раз пришёл к Пуласкому за его решением; но тот сказал ему:

— Отпусти его! Хотя он — сомневающийся и мечтатель, но у него благородное сердце. Он нас не предаст, а если бы и захотел отступить от нашего дела, то мы сами достаточно сильны, чтобы осуществить и без него наш план, а впоследствии мы ещё успеем напомнить ему его клятву.

— Как хотите, пан, — ответил Лукавский, — вы — наш главарь и вам подобает ответственность; но, кто мешкает и колеблется, тот — нам не товарищ и не годится для смелого подвига. Всё-таки я буду смотреть в оба, потому что тут дело идёт также и о моей жизни, которую я охотно отдаю отечеству, но не хочу губить понапрасну.

Переменив крестьянскую одежду на простую «литевку», какие носят шляхтичи, Косинский с наступлением ночи выехал верхом из графского лугового имения на берегу Вислы и повернул на восток, по дороге к Вельску. Он скакал короткой, равномерной рысью на маленькой польской лошадке под звёздным небом, решительно не замечая, что на определённом расстоянии за ним следовал другой всадник на совершенно такой же лошади и в совершенно такой же одежде.

Этот верховой в точности согласовал свои движения с движениями Косинского и старался постоянно держаться от него в одинаковом отдалении, причём неизменно выбирал мягкий травянистый грунт дороги, заглушавший стук копыт его лошади, и в то же время пользовался каждым кустом, чтобы скрыться в его тени.

Такая осторожность едва ли была необходима, потому что Косинский до того углубился в свои думы, что ни разу не оборачивался назад; да он едва ли заметил бы одинокого путника на довольно людной дороге.

К утру он достиг местечка Грана, где отдохнул часок в шинке предместья, тогда как его лошади задали корму. Следовавший за ним всадник сделал то же самое в другой корчме, которых было здесь очень много. Он присел к окну в комнате для посетителей, откуда можно было видеть дверь шинка, где расположился Косинский.

Если бы тот был так же осторожен, то, может быть, выглядывая из глубины комнаты на своего преследователя, он узнал бы в нём, несмотря на нахлобученную на лоб меховую шапку, Лукавского, не спускавшего взора с дверей шинка; но Косинский был беспечен и до того занят собственными делами, что едва ли замечал происходившее вокруг него, бормоча про себя отрывочные слова, и только благодаря хозяину вспомнил о заказанном им незатейливом завтраке, о котором совсем позабыл, несмотря на ночную езду.

Час спустя Косинский оставил шинок, и Лукавский мог заметить, что на спину его лошади положили мешок с овсом. Тогда он поспешно приказал навьючить на своего коня запас корма приблизительно на один день и последовал за Косинским, причём на этот раз держался к нему ближе прежнего, так как счёл возможным рискнуть на это скорее на городских улицах, чем на открытом проезжем тракте.

По выезде из предместья Косинский свернул с большой дороги, которая вела в Вельск, на просёлок, простиравшийся к северу, к Мазовии. Лукавскому приходилось следовать за ним довольно близко, чтобы не потерять его из вида. Он ещё больше нахлобучил на лоб свою шапку и свесил голову на грудь, чтобы скрыть лицо; но и здесь, где на узком безлюдном просёлке одинокий всадник легче мог броситься в глаза, Косинский ни разу не оглянулся назад, а дорога между тем вскоре свернула в лес, где Лукавскому было удобнее прятаться, так что после того оба всадника ехали целый день на почти одинаковом расстоянии друг от друга.

На закате солнца они достигли густой буковой рощи, зеленевшей на отлогом скате холма. Тут Косинский спрыгнул с седла, накормил и напоил свою лошадь, после чего привязал усталое животное к свесившемуся вниз крепкому суку большого дерева, в тени которого оно тотчас легло отдыхать. Сам он также растянулся на мягком мху, закрыл глаза и как будто заснул.

Лукавский отвёл своего коня шагов на пятьсот дальше в лес, позаботился о подкреплении его сил, нашёл ему удобное местечко, а сам подкрался, под прикрытием кустарника; как можно ближе к Косинскому.

Ночные тени стали спускаться наконец всё ниже и ниже. Тусклое сияние звёзд едва освещало темноту леса.

Тут Косинский поднялся и стал пробираться между кустарниками с уверенностью человека, хорошо знакомого с местностью.

Лукавский с трудом следовал за ним, так как ему приходилось двигаться с большою осторожностью, чтобы не выдать своего присутствия треском хрустнувшей ветви. Однако лес скоро поредел. Широкие аллеи, как и поставленные там и сям скамейки, указывали на то, что здесь начинался уже старательно содержимый господский парк.

Всё реже становились группы деревьев;