Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

удивился, когда до него донеслось далекое гуденье и нарастающий в тишине шум первого утреннего поезда, который должен был прийти через четыре часа. Может быть, он уснул?

– Я спал? – спросил он.

– Несколько минут.

– Я помню, на чем вы остановились. Вы поехали с Борисом на Тузлинскую косу.

– Да. Я поняла, что вы уснули, и замолчала.

– А вы не поспали?

– Нет, мне не хочется. Спите, мой дорогой.

– Вот еще! Это стыдно.

– Ничуть.

– Ну, рассказывайте.

– Может быть, не надо?

– Нет, надо. Вы тогда были счастливы?

– Да. Это была счастливая неделя. Он был совсем другой на родине. Веселый. Все время таскал меня на руках и пел.

– А потом?

– Потом я поняла, что уйду или стану ему изменять.

– И стала?

– Нет. Может быть, не успела?

Ночь давно переломилась, а в комнате все не становилось светлее. Остроградский закрыл глаза. У него было странное, счастливое чувство, что он вернулся в свое прошлое, украденное у него и теперь ворвавшееся с разбега. Непрожитое, с полосками луны на полу, с детской кроваткой, в которой спал, неслышно дыша, ребенок.

– А ничего, что я старый?

– Вы какой-то не старый. А если и старый?

– Пятьдесят три.

– Ну так что ж! Ведь не семьдесят три.

И она снова стала рассказывать о той памятной неделе на Тузлинской косе. Ей долго не было потом так хорошо – да что говорить, до сегодняшней ночи!

– Вы там были потом?

– Да. В запрошлом году. Ездила показывать Оленьку деду. Там хорошо. И дед хороший.

– Рыбак?

– Да. Он слепой. Там все рыбаки. И все говорят о «прорве».

– Что такое прорва?

– Прежде рыба почему-то задерживалась у Тузлинской косы, а потом стала проходить свободно. Борис все надеялся, что когда-нибудь удастся закрыть эту прорву.

Электричка пришла и ушла.

– Я знаю, куда я поеду. К Лапотникову.

– А он кто?

– Он – фигура.

– Фигура где?

– В рыбной промышленности. Он меня приглашал.

– На два-три дня. А потом?

– Не знаю. Если бы даже удалось снять комнату в Серпухове, там нельзя работать.

– Ко мне, на Кадашевскую.

– А соседи?

Электричка снова пришла и ушла.

– Пора, – сказала Ольга Прохоровна.

– Так рано не придут.

– Вам надо поспать.

– У Вальки высплюсь. Поговорим еще. Как все произошло между нами? Я ничего не знаю.

– Вот так и произошло. Мне вдруг подумалось – слава богу, нужна. Ведь нужна?

– Еще бы.

Она замолчала, ровное дыхание послышалось. Уснула? Остроградский тихо положил руку на ее грудь. Она во сне поцеловала руку.

– Пора.

– Ухожу.

Но он не ушел. Полоски на полу побледнели, свет месяца и снега стал медленно таять, маленькие, легкие тени закружились, опускаясь за молочным окном. Должно быть, пошел снег. Остроградский с закрытыми глазами увидел этот мягкий, мартовский снег, матовый, несверкающий, в скромных отблесках еще не вставшего солнца. Он радостно вздохнул.

– Полежим спокойно.

– Мы лежим спокойно.

– Это называется «спокойно»?

– Да.

– Буду знать, – серьезно сказала Ольга Прохоровна. – Буду знать.

Утром Остроградский уехал в Москву, а она отвела Оленьку к Марусе и стала бродить по дому, бледная, счастливая, в новом платье, которое ей почему-то захотелось надеть. Перед зеркалом она, впервые за много лет, намазала губы и сразу же, как будто испугавшись чего-то, стерла помаду.

Она бродила и думала. В опустевшей комнате Остроградского она долго смотрела на связанные стопочки книг, на старый чемодан, к которому были привязаны, тоже старые, солдатские, еще лагерные ботинки…

На другой день Ольга Прохоровна переехала с Оленькой в Москву.

43

От Лепесткова, который хлопотал в райсовете, она знала, что ее очередь на комнату хотя и медленно, но приближается и что есть надежда получить ее еще в этом году. Теперь, выстояв длинную очередь к добродушной, похожей на мопса старухе, она поняла, что если это произойдет, так не раньше, чем она сама превратится в старуху. Она поняла, что нельзя молча уходить, выслушав стереотипный ответ, и что нельзя даже стереотипно скандалить. Надо было не просто хлопотать, а нападать, грозить, уговаривать, и не от случая к случаю, а неустанно, ежедневно, неутомимо.

Она пошла в Моссовет и добилась того, что на Кадашевскую явилась комиссия, принявшая решение, которое должно было ускорить дело. Через воспитательницу Оленькиного детского сада она познакомилась с депутатом райсовета, и тот поддержал и лично переслал в жилотдел ее заявление. Она попросила директора Библиотеки иностранной литературы позвонить председателю райисполкома.

– Вот вы, оказывается, какая, – сказала ей эта ученейшая, почтеннейшая, известная всей Москве женщина, которой Ольга Прохоровна еще недавно смертельно