Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

не берем, вот что плохо! Жилья мало. Холостому что? Сорвал куш в путину, только его и видели! А семейные – солидный народ.

Он читал с утра до вечера, и когда Ольга Прохоровна сказала ему то, что еще в Москве решила непременно сказать, он тоже читал, держа книгу на коленях и подняв лицо к потолку.

– Платон Васильевич, я выхожу замуж.

Пальцы на книге вздрогнули и остановились.

– Мне трудно было сказать вам… – Ольга Прохоровна немного задохнулась. – Но скрывать еще труднее.

Дед помолчал.

– Чего же скрывать? – просто сказал он. – Дело такое. А каково будет для Оленьки? Хорошо ли?

Он заговорил о том, что, может быть, Оленька останется на Тузле, хотя бы не насовсем, а пока устроится жизнь.

– Нет, Платон Васильич. Вот пока все устроится, я и привезла ее вам.

– Эх, Борисова дочка! – горько сказал дед.

Фотография Бориса, старая, еще довоенная, стояла на комоде. Он был снят после школы, по-мальчишески суровый, в новом костюме, в рубашке с твердым чистым воротником и сам такой же твердый и чистый.

– За кого? – спросил дед. – Хороший ли человек?

Она назвала фамилию – и он заволновался:

– Остроградский?

– Да.

Статья «О совести ученого», наклеенная на картон и вставленная в некрашеную рамку, висела над кроватью.

– Тот самый?

Дед показал не на статью, куда-то в сторону. Но Ольга Прохоровна догадалась:

– Да, да.

– Ну, это судьба, – помолчав, сказал дед. – Так ведь пожилой, должно быть?

– Да. Но это ничего.

– Ясно, ничего. Хорошо даже. А что же ему? – Он говорил теперь о Снегиреве. – Так ничего и не будет?

– Не знаю, Платон Васильич.

– Борис почему не выдержал? Потому что его война сломила. Войну-то он выиграл.

– Да.

– А тут, поди-ка, еще одного врага одолей.

– Да еще какого врага!

– Ничего, найдется управа! На крови ведь только неправда держится. Правде-то зачем кровь?

Он замолчал, услышав легкие Оленькины шаги на крыльце. Ольга Прохоровна прижалась к нему. Он ласково провел рукой по ее лицу.

– А плакать не надо.

47

Ей хотелось добраться до края косы, куда они с Борисом ездили каждый день в ту запомнившуюся счастливую неделю, и она попросила секретаря тузлинской парторганизации, который хотел посмотреть, размыло ли снова косу, взять ее с собой. Они пошли втроем: она, секретарь – черноглазый порывистый украинец, приехавший после войны в Керчь к друзьям и увлекшийся тузлинскими делами, – и пожилой рыбак, поглядывавший на Ольгу Прохоровну смеющимися глазами из-под выгоревших бровей.

– Я думаю, что за девочка, а это нашего Бориса Черкашина жена, – сказал он, когда лодка уже подходила к размытому краю косы. – Ну как он? Преуспевает вообще?

Ольга Прохоровна растерянно смотрела на него и молчала.

– Вот они! – закричал секретарь. – Столбики! Я весной от этих столбиков уток стрелял! А теперь они где? Почти под водой. Видите? Метров сто размыло!

– Если не больше! – подтвердил рыбак. Так и осталось неясным, как могло случиться, что он не слышал – или забыл? – о смерти Бориса.

Узкая полоска показалась недалеко от того места, где море отделило косу от таманского берега. Это был песчаный островок, по-видимому недавно намытый. Ольге Прохоровне захотелось остаться на этом островке – и они высадили ее, а сами пошли смотреть контрольные невода.

…Она знала, зачем приехала сюда, – проститься с Борисом. Но никакого прощанья не получилось, потому что едва она осталась одна, как сразу же стала думать об Остроградском.

После той ночи в Лазаревке она, оставаясь одна, неизменно начинала жалеть, что его нет рядом с нею. Она бродила босая, подкидывая ногами песок, и думала, перебирала их встречи. Когда они были у Лапотникова и хозяин, добродушный, самодовольный, суетливый, хвастливый, вдруг вспомнил, что у него срочное дело, и ушел надолго, чуть ли не на полчаса, – они сидели молча, расстроенные, гадая, нарочно он оставил их или не нарочно. На улице они кидались друг к другу.

Она бродила и думала. Ракушки сильно и нежно блестели под солнцем, тонкие следы птичьих ножек нарисовались здесь и там на песке. Она рассматривала эти следы и думала, думала. Было одно обстоятельство, которое могло сделать в тысячу раз труднее ее, а теперь и его трудную жизнь. Она вздохнула весело и тревожно. Черт побери! Ко всем нашим делам еще и это! Ни кола ни двора! Может быть, она ошибается? Сколько прошло? Она сосчитала. Еще мало. Но похоже. Правда, с Оленькой все началось совершенно иначе. Но похоже! Что-то неуловимо изменилось – в чем? Она сама не знала. В том, как она подбрасывала песок ногами, в том, как она села, натянув юбку на колени, в том, как она думала об Остроградском и хотела близости с ним. В том, как она смотрела на затянувшийся дымкой Таманский полуостров.

Солнце уже склонялось, когда они пустились в обратный путь. От Тузлинской косы отвалил катерок, секретарь сказал, что это киномеханик отправился в Керчь за картиной. Цапля сидела на стойке контрольного невода, неподвижная, с втянутой в плечи надменной головкой. Да, похоже! Что-то он скажет? Мысль, которой Ольга Прохоровна боялась, мелькнула… Ни за что! Она не только не стремилась избежать того, что случилось – если случилось, а как будто ждала и хотела, чтобы все было