Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

и он не решился бы устроить чтение так скоро, если бы не другое, важное решение, которое могло на неопределенно долгий срок изменить его жизнь.

– Вот только боюсь, не соскучилась бы… – Он забыл, как зовут племянницу Кошкина.

– Ерунда. Леночка как раз нуждается в некоторых научных представлениях, чтобы окончательно покорить любителей джаза, – возразил подвыпивший Иван Александрович. – В крайнем случае она немного поспит. Дать тебе подушку, Леночка?

Артистка с гордостью отказалась, и Лепестков, отодвинув в сторону грязную посуду, положил рукопись на стол.

Он не сразу начал читать. Волнуясь, он долго устраивал над столом чертежную лампу, вытягивая и сгибая ее длинную шею. Его румяные длинно-круглые щеки слегка побледнели, вьющиеся некрасивые волосы как-то отдельно повисли надо лбом, напоминая парик…

– Алексей Сергеевич, ведь можно не сомневаться в том, что вы принимаете участие в организации антарктической экспедиции? – спросил он, когда все разошлись, кроме Проваторова, не любившего рано уходить из гостей.

– Можно. И даже должно.

– Так вот. – Раскрасневшийся, в пиджаке, наброшенном на крепкие плечи, Лепестков, стоя на коленях, мешал угли в прогорающей печке. – Не нужен ли вам биолог, кандидат наук, тридцати семи лет, рост – сто семьдесят два, вес – семьдесят четыре?

Проваторов задумчиво посмотрел на него:

– К пингвинам захотелось?

– Да. Засиделся.

– Кажется, научный состав уже укомплектован.

– А вспомогательный?

– Не поедете же вы хлебопеком?

– Нет. Но я, например, знаю штурманское дело.

– Мало у нас своих экспедиций?

– Много. Но мне охота туда.

– Ладно, поговорю, – нехотя сказал Проваторов. – А что случилось?

– Ровно ничего.

– Правда?

– Разумеется, правда.

39

Очевидно, редколлегия явилась в полном составе, потому что кабинет Беклемишева был почти полон. Я мало знал его. Он был высокий, лет сорока, грузноватый, рыжеволосый, добродушный. Отпечаток достоинства был заметен в том, как он говорил и держался. Такой же – грузноватой, добродушно-снисходительной – была и его газета.

Горшков рассказал историю статьи.

– При всем моем глубоком уважении к автору следует признать, что разработка давала более широкие возможности. Эффектность материала не всегда приводит к эффективным результатам.

Это было отвратительно – слушать его, думая о том, что, если опровержение будет напечатано, редакция волей-неволей вынуждена будет свалить свою мнимую вину на меня. Невозможно было ненавидеть Кузина, с его добрым кривым носом, с его кадыком и язвой, но я был, кажется, готов убить его за то, что он втянул меня в эту историю.

Почему вопрос об опровержении обсуждался с такой остротой? Потому что так же, как в недавнем прошлом произошли перемены, позволившие напечатать статью, так теперь сопротивление Снегирева, энергия его покровителей и подручных произвели другой, частный, сдвиг, заставивший редакцию серьезно подумать об опровержении. Были люди, которые не хотели печатать его, прекрасно понимая, что газета попадает в неловкое положение. Но были другие, опасавшиеся за собственное положение в редакции, маленькие снегиревы, построившие свое благополучие на осторожности, оправдывавшей любую – с их точки зрения – необходимую ложь. Эти хотели, более того – требовали, думая, что в борьбу вступили люди, с которыми бесполезно бороться. Были, наконец, и третьи, скользящие, взвешивающие, пытающиеся угадать позицию главного редактора – и тайком уже набрасывающие текст опровержения в редакционных блокнотах.

Далеко не все произносилось вслух. Многое передавалось шепотом, на ухо, записочкой, из рук в руки. Кто-то сказал, что следовало «фокусировать» вопрос на других, менее «локальных» случаях, а потом «суммировать» его – и не в одной статье, а в серии больших, научно обоснованных выступлений.

Кузин иронически крякнул. Я впервые видел его в официальной обстановке. Он был совсем другой, нахохлившийся, сдержанно-мрачный. Трудно греметь заржавленными латами в присутствии начальства. Убивать его мне больше не хотелось.

– Прошу слова, – срывающимся голосом сказал он.

Беклемишев кивнул.

– В разработке, которую подготовил отдел, материал суммирован, – начал Кузин. – Фальсификация опытных данных установлена в терапии, в микробиологии, в почвоведении, в животноводстве. Я считаю необходимым послать разработку в ЦК. Теперь о статье. Все поведение Снегирева уже после опубликования статьи говорит о том, что мы были обязаны ее напечатать. Я приведу только один пример. Почти во всех отрицательных письмах по адресу автора повторяется следующее обвинение: «Знал ли он, что Черкашин был душевно болен, и если знал, то почему умолчал об этом?» Или: «Как не постеснялся он воспользоваться словами и поступком душевнобольного человека?» Но вот передо мной две справки. Одну из них Снегирев представил в партбюро в 1948 году, когда его обвиняли в том, что Черкашин из-за него покончил самоубийством. Копию с копии этой справки он прислал в нашу редакцию. Мы с Гершановичюсом поехали в диспансер и установили, что это подложная справка. Прошу сличить с нею ту, которую нам выдали по данным истории болезни.

Он положил на стол бумаги, и они пошли гулять по рукам.

– После самоубийства прошло пять лет. Врач, выдавший подложную справку, умер. Ему повезло, – сказал с отчаянием Кузин. – Потому что, если бы мы были последовательны, мы могли бы привлечь его к ответственности за тяжелое служебное преступление. В истории болезни шизофрения предположена, но не подтверждена. Диагноз – вегетативный невроз у конституционного невропата. Большинство из присутствующих – по меньшей мере я – конституционные невропаты, и у всех, без исключения, вегетативный невроз. Между тем цитирую: «Мы исключили бы его из партии, если бы он не представил справку о том, что Черкашин был душевнобольным…» Из письма бывшего члена партбюро Чернова. Цитирую: «Он доказал нам, что