Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

должен был приехать к обеду. Вспомнив об этом, она поставила еще одну тарелку и подрезала хлеба. Потом снова села.

Оленька что-то рассказывала звонко и, рассердившись, что мама не слушает, полезла к ней на колени и с силой повернула к себе ее голову:

– Мама! Да мама же!

– Сейчас, Оленька, – сказала она и, накинув пальто, вышла за калитку.

Никого не было на дороге с припорошенной колеей. Редкие овальные куски снега лежали на елях. Было тихо; дятел где-то постучал и замолк. Лес темнел успокоительно, мягко. Но она волновалась.

Лепестков приехал в восьмом часу, и Ольга Прохоровна накинулась на него, как будто он был виноват в том, что Остроградский пошел выручать какую-то старуху.

– Сам же говорил, что ему надо держаться подальше от милиции!

– Ничего не понимаю.

Ольга Прохоровна объяснила. Она была очень бледна.

– Надо пойти за ним.

Лепестков искоса посмотрел на нее и опустил глаза.

– Да?

Каждые два-три дня он привозил для Анатолия Осиповича библиотечные книги и сейчас привез много книг в большом заплечном мешке. Твердо ступая, он прошел в его комнату, вынул книги и положил их на стол.

– Куда идти?

– Никуда, – ответила она с раздражением. – Вы устали. Садитесь, будем обедать.

Лепестков молча надел полушубок, треух и вышел.

Через полчаса Ольга Прохоровна увидела их из окна.

Остроградский, похожий на старого рабочего в своих ватных брюках и распахнутой телогрейке, что-то живо рассказывал. Лепестков слушал его, опустив голову, не улыбаясь. За ними ковыляла бабка с раздувшимся от любопытства носом.

Ольга Прохоровна засмеялась. Ей и потом все время хотелось смеяться, хотя в том, что рассказал Остроградский, не было ничего смешного. Ревнивый гражданин оказался худеньким пареньком лет двадцати четырех, едва ли не студентом. Он действительно хотел застрелить жену. О предстоящем свидании ему сообщила соседка Цыплятниковой, тоже работница пекарни, но не из моральных побуждений, а потому, что завидовала Цыплятниковой, получавшей за комнату пятьдесят рублей в месяц.

– И действительно был вооружен?

– Да. Старым наганом. И откуда только у него взялся?

– Стрелял?

– Да нет! Как только увидел милиционера, бросил наган в снег и заплакал.

– А вы не подумали, что милиционер может заинтересоваться вовсе не этим студентом, а вами?

– Подумал. Я сперва было не пошел. Но потом мне очень захотелось.

Все засмеялись, и даже сумрачный Лепестков улыбнулся.

– Теперь его в Белы Столбы свезут, – сказала бабка. – Али на Канатчикову. Меня сноха задавить хотела, а у самой сына на Канатчикову свезли. Была я там, видела. Ничего, тихий.

– Бабушка, садитесь с нами, пообедайте, – ласково сказала Ольга Прохоровна.

Остроградский поднял брови. До сих пор между бабкой и Ольгой Прохоровной были несколько натянутые отношения.

Бабка села и за весь обед никому не дала сказать ни слова.

– Мне без полтора года восемь десятков, – сказала она, захмелев после первой же рюмки. – А почему? Потому что я в Бога верю. Наш Бог – староверский. Наша вера от вашей – крепкая.

37

Остроградский заметил – этого нельзя было не заметить, – что Ольга Прохоровна была необычно оживленна в этот вечер, а Лепестков, наоборот, молчалив и подавлен. Она часто смеялась, завитки белокурых волос упали на лоб, в тонком лице замелькало что-то отчаянное, беспечное.

– Пусть бы все делали, что им нравится, – сказала она, когда разговор вернулся к тайным свиданьям и ревнивому мужу. – Эх, вот бы жизнь была!

Она, смеясь, посмотрела на Лепесткова, и он покраснел, опустив глаза.

«Поссорились», – решил Остроградский. Последнее время Лепестков стал далеко не так часто приезжать в Лазаревку, как прежде. Он очень похудел, в яйцеподобном лице обнаружились проломы, а во всей плотной, крупной, неуклюже-стремительной фигуре – костлявость. По-видимому, между молодыми людьми были сложные отношения.

После обеда Остроградский пригласил было Лепесткова к себе, но Ольга Прохоровна вдруг не пустила их, заявив, что сегодня она не позволит им говорить о делах.

– Почему бы нам, например, не послушать музыку? – весело спросила она. – Миша, я знаю, не танцует. А вы, Анатолий Осипович?

Он сразу же подхватил этот тон:

– Танцую. По меньшей мере танцевал лет пятнадцать тому назад. Нет, меньше! На Красной площади, в День Победы. Миша, покрутите приемник, а я пойду и надену новый костюм.

– Не нужно, я шучу. Наверно, и сама разучилась. Лучше почитаем стихи.

– А вы любите стихи?

– Очень.

И Ольга Прохоровна рассказала, как школьницей часами бродила по лесу, читая стихи.

– А еще я любила лежать на полу с раскинутыми руками.

– Зачем?

– Не знаю. У горящей печки. Лежала и думала. Вы помните что-нибудь наизусть?

Остроградский сказал, что в лагере на вечере самодеятельности читал отрывок из «Войны и мира».

– Наизусть?

– Да. Я любимые страницы помню наизусть.

– Ну, прочтите.

– Нет, это длинно. Еще я читал Блока. Хотите?

– Да.

Он прочел «Под насыпью во рву некошеном».