Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

невольно испытывал всякий раз, проходя мимо милиционера. Как-никак он был прописан в одном месте, а жил в другом. Гонорары в Издательстве иностранной литературы, в Институте информации приходилось выписывать на Баеву или Лепесткова.

– Мне хотелось узнать… – начал он.

Горшков выслушал его.

– Разумеется, мы охотно поддержали бы вас, – сказал он, – хотя санкцию на это должен дать главный редактор. Но, Анатолий Осипович, тут едва ли поможет вам наша газета! Тут надо что-нибудь более влиятельное, солидное… «Известия», «Правда».

Остроградский помолчал.

– Понятно, – почти грубо сказал он. – Тогда вот что: вы можете дать мне два-три номера газеты с этой статьей?

– О, разумеется.

Он взял газету, поблагодарил и ушел.

Он недавно был в прокуратуре, и сегодня не пошел бы снова, если бы не этот разозливший его разговор. Там, в прокуратуре, сидел свой Горшков, только менее вежливый, разговаривающий сквозь зубы. В прошлый раз он почему-то злобно вскинулся, узнав, что у Остроградского на руках осталась копия приговора. «Откуда у вас это? Вы не должны это иметь».

Просидев два часа в битком набитой приемной, среди таких же, как он, бывших лагерников, Остроградский вошел в кабинет – и удивился. На месте прежней окостеневшей скотины сидел молодой человек, румяный, сероглазый, лет тридцати, с хорошим лицом.

– Конечно, ему легко было дать такой совет, – заметил он (Остроградский рассказал, что жаловался заместителю прокурора, что ему не дают жить в Москве, и тот сказал: «Живите»), – но милиции еще легче оштрафовать вас за нарушение паспортного режима.

– Вот именно. Послушайте, я хотел вас попросить. Вы не можете ускорить это дело?

– По чести говоря, нет, – сказал прокурор. – Вы не представляете себе, что творится. Сейчас мы реабилитируем быстро, и хотя я не знаком с вашим делом… Я здесь человек новый.

– Вижу.

– И занимался до сих пор, между прочим, Катоном Старшим.

– Да?

– Но вот мобилизовали, или, вернее, сам мобилизовался – и не жалею.

Они помолчали.

– Послушайте, я хочу оставить вам этот номер газеты, – сказал Остроградский. – Здесь напечатана одна статья.

– О вас?

– Да. И еще об одном человеке, который, может быть, упоминается в деле. Прочтите.

– Непременно.

– И еще одно. Что, если бы за меня кто-нибудь поручился?

– Не помешает. Кто?

– Например, академик Кошкин.

– Отлично, – сказал прокурор одобрительно, но как-то так, что сразу стало ясно, что об академике Кошкине он слышит впервые.

– Или, может быть… У меня есть один знакомый артист.

Остроградский назвал фамилию.

– Да ну? Вы с ним знакомы? Давно?

– Лет сорок. Мы учились в одной школе, в одном классе.

– Что вы говорите! А он уже и тогда…

– Нет, тогда он был самый обыкновенный парень. Здорово свистал.

– Интересно, – сказал прокурор. Его серые глаза оживились. – Вы слышали, как он читает «Старосветских помещиков»?

– Нет.

– Гениально. Все перед глазами, и жалко, ну просто до слез. Словом, это будет очень хорошо, если он пришлет поручительство, очень.

Остроградский ушел из Верховного суда в прекрасном настроении, хотя прокурор почти ничего не обещал. Но в том восторге, с которым он говорил о «Старосветских помещиках», было что-то обнадеживающее. Если уж старосветских помещиков ему жалко до слез…

34

Ему захотелось сразу же рассказать Ольге Прохоровне об этом разговоре, но был разгар рабочего дня, и он решил сперва побродить по Москве, а потом зайти к ней в библиотеку.

День был солнечный после морозной ночи, парок завивался и таял на потемневшем, чуть влажном тротуаре. Дома стояли в матовой изморози, и в воздухе была эта изморозь, разноцветно вспыхивающая на солнце. Однообразный уличный утомительный шум вдруг обрывался, точно громадный оркестр настраивал инструменты, взмах палочкой – и все умолкало.

Он шел – и Москва его молодости проступала, четкая, как гравюра в старых книгах под матовой, прозрачной бумагой. Москва с садиком на Кудринской площади, с другими садиками и палисадниками, с никого не удивлявшей перекличкой петухов по утрам. С бульварами, которые сегодня скрипели бы от блеска и снега и были бы белыми и синими от косых теней на снегу.

С Большой Никитской он свернул на Тверской бульвар, где теперь не было ни Камерного театра, ни кино «Великий немой», ни деревянного балагана, в котором продавались медовые маковки, твердые, как железо. Вот здесь, рядом с кино, жил в 1919 году Иван Александрович Кошкин. В большой пустой квартире потрескивали от мороза и отваливались большими кусками заиндевевшие обои. Иван Александрович, такой же желто-седой, с медвежьими глазками, отжимал мерзлую картошку, а потом жарил оладьи на сковородке, которую вместо масла быстро смазывал стеариновой свечкой, а Толя Остроградский, в оборванном романовском полушубке, голодный и нахальный, ходил из угла в угол и доказывал, что одной из главных задач мировой революции является погружение батисферы в морские глубины вблизи Марианских островов.

А вот здесь жили сестры Раздольские, Нина и Вера, хорошенькая и нехорошенькая, и он нарочно стал ухаживать за нехорошенькой, а потом уже и не нарочно.

Все это была Москва до Ирины, Москва двадцатых, студенческих лет. Но вот он перешел Пушкинскую площадь, спустился к Петровке, и началась Москва Ирины, с тревогой отцовства, с сонными вздохами розовой, нежной, веселой жены, которую он никак не мог