Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

о его популярности среди молодежи. Его значение – не только в обществе, но в истории – представлялось ей неоспоримым. Вот почему, прочитав статью, она решила, что это просто вздор, на который не стоит обращать внимание. Но когда Валерий Павлович вышел к завтраку небритый, постаревший, с измятым после бессонной ночи лицом и молча ушел к себе, выпив чашку черного кофе, она вдруг поняла, что ничтожная клеветническая статейка не только глубоко задела его, но угрожает его положению. Он принял бы ее легко, если бы это было не так!

Она поехала к Крупениным – ей хотелось повидаться с Ларисой, которую она уважала. К сожалению, Лариса была не одна. Из передней Мария Ивановна услышала голоса Челноковой и Клушиной. Дамы оживленно разговаривали – и замолчали при ее появлении.

Может быть, надо было сделать вид, что статейка нисколько не интересует ее? Но Марье Ивановне показалось недостойным притворяться – перед кем? Она сейчас же сказала, что никогда в жизни не читала ничего подлее и что они с Валерием Павловичем, разумеется, не оставят эту грязную клевету без ответа.

Лариса Александровна согласилась:

– Другой реакции никто и не ждет.

Она была сдержанна, может быть из-за Остроградского, к которому у нее «слабость», как однажды выразился Валерий Павлович? Но эта сдержанность была приятней, чем, например, фальшивое негодование Клушиной, которая расквохталась и потом уже никому не дала сказать хоть слово. Клушина, так же как и ее дурак-муж, была, без сомнения, довольна, хотя не кто иной, как Валерий Павлович, вывел этого скользкого Клушина в люди. И Челнокова, которую Мария Ивановна вылечила от невралгии, была довольна, хотя и промямлила что-то насчет ответственности за клевету. «Экий мешок», – с отвращением подумала Мария Ивановна, когда огромная Челнокова встала, хотя за пять минут до прихода Снегиревой, очевидно, не собиралась уходить, а ждала ужина, чтобы нажраться.

Клушина, к сожалению, осталась. От статьи она, не закрывая рта, перелетела к какой-то домработнице, которая на седьмом месяце явилась к ней наниматься! – можете себе представить это нахальство!

Усталая, с головной болью Снегирева вернулась домой. Ей показалось, что даже старуха-лифтерша смотрит на нее иначе, чем прежде. «Заболеваю», – подумала она, заметив блеснувший откровенной ненавистью взгляд этой лифтерши, всегда лебезившей перед ней.

В содовой ванне, которую Мария Ивановна считала прекрасным средством от нервного переутомления, ей пришла в голову оригинальная мысль: она сама напишет ответ. Не жалобу, потому что жаловаться надо в правительство, и лучше, если это сделает сам Валерий. Именно ответ клеветнику, как там его фамилия?

Еще лежа в ванне, она стала сочинять этот ответ: «Гиганты науки не впервые подвергаются нападкам и поруганию. Нет ничего удивительного в том, что подобная участь…»

Она писала ответ до утра. «Как смеете вы шельмовать ученого, внесшего громадный вклад в народное хозяйство нашей страны?..» «Статья называется „О совести ученого“. Но где же совесть писателя?»

Перед рассветом она задремала и очнулась разбитая, с тяжелой мигренью. Как всегда при мигренях, она видела хуже, чем обычно, и должна была почти вплотную приблизиться к зеркалу, чтобы разглядеть лиловое лицо с длинными мешочками под глазами. «Хороша», – подумала она с отвращением.

Валерия Павловича уже не было дома. Сильно щурясь, она выпила кофе и отослала домработницу в магазин.

Аспирантка, не та рыжая, фамилию которой Марья Ивановна никак не могла запомнить, а другая, Шахлина, позвонила, чтобы рассказать, что вчера студенты покупали газету со статьей по рублю за номер.

Шахлина возмущалась, но странно – даже в ее восклицаниях чувствовалось тайное злорадство, хотя, как все аспирантки, она была, конечно, без памяти влюблена в ее мужа.

К обеду письмо было закончено. Может быть, немного длинно? Мария Ивановна без сил прилегла на диван. Фрося, домработница, заглянула за какими-то распоряжениями – она отослала ее. Алеша вернулся из школы, по-видимому с Женей Крупениным, из коридора донеслись их негромкие голоса. «А не прочитать ли мое письмо мальчикам? – подумалось ей. – Будет хуже, если они услышат о статье со стороны. Возможно даже, что нашлись негодяи, которые уже успели подсунуть газету Алеше?»

То, что она услышала, подойдя к Алешиной двери, заставило ее простоять полчаса, почти не дыша.

– Сперва я хотел, как Долохов, – сказал Женя. – Помнишь, из «Войны и мира»? А потом решил пройти из отцовского кабинета в столовую по кромке.

– По какой кромке?

– Там есть кромка. Короткая, несколько шагов, а потом можно ухватиться за решетку балкона.

Мария Ивановна выпрямилась. Она помнила эту кромку и с ужасом вообразила на ней своего рассеянного, близорукого Алешу. Крупенины жили на восьмом этаже.

– Прошел?

– Да.

– И ничего не доказал.

– Почему?

– Потому что можно физически не быть трусом, а морально дрожать как осиновый лист.

Они помолчали.

– Я слышал, как мать сердилась на него за Остроградского, – сказал Женя. – Но почему отец так испугался его? Почему?

– Это интересно, но только теоретически.

– То есть?

– Потому что он не испугался бы, если бы не было причины, – слабо, но отчетливо сказал Алеша.

– Что ты хочешь сказать?

– Ничего. Вообще, спроси его сам, если на то пошло. Небось слабо? Это тебе не кромка.

Снова помолчали.

– Слушай, а ведь я спрошу, – зазвеневшим голосом сказал Женя. – У нас с ним условие, давнишнее, еще когда мне было десять лет. Я должен за день приготовить вопросы, а он по вечерам отвечает, иногда, между прочим, занятно.

– Не ответит.

– Ответит.

– Может соврать.