Кенелм Чиллингли, его приключения и взгляды на жизнь - Эдвард Бульвер-Литтон

Кенелм оставил это замечание без ответа, и миссис Камерон продолжала:

– Я буду совершенно откровенна с вами, мистер Чиллингли. Я не была довольна поведением Лили и выражением ее лица на следующее утро. Я боялась, что в душе ее происходит борьба, что ее мучит мысль о вас. А когда Уолтер пришел вечером и заговорил о том, что встречал вас прежде во время сельских прогулок, но имя ваше узнал, только расставаясь с вами у моста возле Кромвель-лоджа, я увидела, что Лили побледнела; вскоре она ушла в свою комнату. Боясь, что свидание с вами хотя и не изменит ее намерения, но может омрачить ее счастье после единственного выбора, который она может и смеет сделать, я решила пойти к вам сегодня утром и обратиться к вашему разуму и сердцу, что я и сделала теперь и, уверена, не напрасно. Тсс! Я слышу его голос!

Мелвилл вошел в комнату под руку с Лили. Приятное лицо художника сияло невыразимой радостью. Оставив Лили, он бросился к Кенелму, горячо пожал ему руку и сказал:

– Я узнал, что вы уже были дорогим гостем в этом доме. Таким вы и останетесь для нас, так говорю я, так, ручаюсь за нее, говорит и моя прелестная невеста, которой мне не нужно представлять вас.

Лили подошла и очень робко протянула руку. Кенелм лишь дотронулся, но не пожал ее. Его сильная рука дрожала как лист. Он осмелился бросить лишь один взгляд на Лили. Румянец отхлынул с ее лица, но выражение его показалось Кенелму удивительно спокойным.

– Ваша невеста… ваша будущая жена! – сказал Кенелм художнику, преодолевая свое волнение с меньшим усилием после того, как он увидел это спокойное лицо. – Желаю вам счастья, мисс Мордонт. Вы сделали благородный выбор.

Он стал искать свою шляпу. Она лежала у его ног, но он не видел ее. Глаза его блуждали, как у лунатика.

Миссис Кэмерон подняла его шляпу и подала ему.

– Благодарю, – тихо сказал он. И прибавил с вежливой и горькой улыбкой: – Мне за многое надо благодарить вас, миссис Кэмерон.

– Что же вы уже уходите, ведь я только пришел? Одну минутку! Миссис Кэмерон сказала мне, что вы остановились у моего старого приятеля Джонса. Переберитесь дня на два к нам, мы найдем вам комнату: над клеткой бабочек, не так ли, Фея?

– Благодарю. Благодарю вас всех. Нет, я должен вернуться в Лондон с первым же поездом.

Кенелм поклонился со спокойной грацией, отличавшей все его движения, и ушел.

– Прости ему это странное поведение, Лили. Он тоже любит, он тоже торопится к невесте, – весело сказал художник. – Но теперь, когда он знает мою драгоценную тайну, мне кажется, и я имею право узнать его тайну. Я непременно попытаюсь это сделать.

С этими словами он вышел из комнаты и нагнал Кенелма на пороге дома.

– Если вы идете в Кромвель-лодж укладываться, позвольте мне проводить вас.

Кенелм в знак согласия наклонил голову. Они молча прошли через калитку и направились в обратную сторону по тропинке вдоль ограды сада. На том самом месте, где после первой и единственной ссоры Кенелма с Лили ее личико, просветлев, мелькнуло перед ним сквозь зелень в тот день, когда старуха, оставляя Лили, сказала: «Господь да благословит вас!» и когда викарий, гуляя с Кенелмом, заговорил о волшебных чарах, точно на этом месте опять появилось лицо Лили, но на этот раз оно уже не сияло сквозь зелень, ибо бледный луч, пробившийся сквозь тучи, едва ли можно назвать сиянием. Кенелм вздрогнул и остановился. Его спутник в пылу веселых речей, из которых Кенелм не слышал ни слова, ничего не заметил и не остановился, а продолжал идти, о чем-то оживленно рассказывая.

Лили протянула сквозь зелень руку. Кенелм с благоговением взял ее. На этот раз дрожала не его рука.

– Прощайте, – шепотом сказала Лили, – прощайте навсегда в этой жизни! Вы понимаете, понимаете меня? Скажите, что понимаете!

– Понимаю. Благородное дитя, благородный выбор! Господь да благословит вас! Господь да утешит меня! – прошептал Кенелм.

Глаза их встретились. О, какая грусть, какая любовь отразились в них!

Кенелм пошел дальше.

Все было сказано в одно мгновение. Как много можно сказать в это мгновение! Мелвилл дошел до середины какого-то пылкого панегирика, начатого, когда Кенелм отстал от него, и теперь закончил его так:

– Словами не передать, какой прекрасной кажется мне жизнь, каким легким кажется завоевание славы, начиная с этого дня… с этого дня…

Он остановился, в свою очередь, оглянулся на залитый солнцем ландшафт и вздохнул глубоко, как бы впивая всю земную радость и красоту, какую только мог обнять взор.

– Даже те, кто знал ее близко, – продолжал художник, идя вперед, – даже ее тетка не могла угадать, как серьезна и глубока натура этой девушки под всеми ее милыми детскими причудами. Мы с ней шли вдоль ручья, когда я заговорил о том, каким одиноким был бы я в мире, если бы не мог назвать ее своей. Тогда она свернула с тропинки, по которой мы шли, и, только войдя под сень церкви, в которой мы будем венчаться, произнесла слова, сразу посеребрившие каждое облачко моей судьбы, показав этим, как торжественно соединяла она в душе мысль о любви со святыней религии.

Кенелм содрогнулся. Церковь – кладбище – старая готическая гробница цветы вокруг могилы ребенка!

– Но я слишком много говорю о себе, – продолжал художник. – Влюбленные – неисправимые себялюбцы и самые неугомонные болтуны. Вы пожелали мне счастья в супружестве, когда же я могу пожелать вам того же? Так как мы уже начали поверять друг другу наши тайны, за вами остается долг.

Они дошли до моста. Кенелм круто повернулся.

– Прощайте, расстанемся здесь! Мне нечего поведать вам такого, что не показалось бы вам насмешкой, тогда как я желаю вам счастья.

Сказав это, Кенелм с отчаянием неизъяснимой тоски стиснул руку спутника и, прежде чем Мелвилл успел опомниться от изумления, очутился уже на другой стороне моста.

Художник имел бы мало права называться человеком одухотворенным, если бы не мог интуитивно сочувствовать чужой страсти. Поэтому тайна Кенелма, о которой он так легкомысленно заявил, что «имеет право узнать ее», блеснула перед ним, словно вспышка электрической искры.

– Бедняга! – с состраданием сказал он себе. – Как естественно, что он влюбился в Фею! Но, к счастью, он так молод и такой философ, что это будет для него всего лишь одной из тех неприятностей, которые я переносил по крайней мере десять раз в году. От этих любовных ран у меня не осталось ни малейшего шрама.

Разговаривая сам с собой, горячий поклонник природы вернулся домой, слишком упоенный своей торжествующей любовью, чтобы почувствовать нечто более простого сострадания к уязвленному сердцу, которое, без сомнения, исцелится непостоянством юности и утешениями философии.

Ни минуты счастливый соперник не подозревал, что Кенелму за его любовь платили взаимностью, что хоть одна частица в сердце девушки, обещавшей стать его женой, могла светиться любовью к нему. Однако скорее из деликатности и уважения к сопернику, вдруг выдавшему себя, чем из осторожности, он даже миссис Кэмерон не сказал о тайне и горе Кенелма, а, конечно, ни она, ни Лили отнюдь не расположены были задавать вопросы об ушедшем госте.

Имя Кенелма Чиллингли редко или даже вовсе не упоминалось в этом доме в те немногие дни, пока Уолтер Мелвилл не покинул Грасмир, отправившись к берегам Рейна, с тем чтобы вернуться осенью, когда было назначено его бракосочетание с Лили. В эти дни Лили была спокойна и как будто весела; ее обращение с женихом было, может быть, более сдержанным, но не менее дружески-нежным, чем в прежнее время. Миссис Кэмерон поздравляла себя, что так успешно отделалась от Кенелма Чиллингли.

Глава VIII

Итак, без услужливого предостережения, произнесенного под балконом в Лакомбе, Кенелм Чиллингли, может быть, никогда не встретил бы соперника в лице Уолтера Мелвилла. Но плохо понял бы читатель характер Кенелма Чиллингли, если бы подумал, что подобное воспоминание усиливало горечь его печали. Его не могла огорчать мысль, что благородная натура была спасена от греховного искушения.

Хороший человек делает добро уже одним тем, что живет. Совершаемое им добро, может быть, часто портит планы, составленные им для своего собственного счастья, но он не может сожалеть, что небо дало ему возможность делать добро.

Что Кенелм чувствовал, может быть лучше всего видно из его письма к сэру Питеру, которое излагается ниже:

«Дорогой отец! До самой смерти не забуду я нежной заботы о моем счастье, которая преодолела все светские соображения и заставила тебя забыть собственные замыслы и честолюбивые мечты для наследника твоего имени и рода, не забуду заботливых слов, с которыми ты проводил меня из своего дома. Слова эти еще звучат в моих ушах, как радостный звон колоколов: „Выбирай по своему желанию, я благословлю твой выбор. Мое сердце открыто для нового ребенка твоя жена будет мне дочерью“. Невыразимо утешительно для меня теперь вспоминать эти слова. Из всех человеческих чувств благодарность – самое святое, и оно сливается со сладостью религии, когда эту благодарность приносят отцу. Поэтому не очень горюйте обо мне, когда я скажу вам, что надеждам, пленявшим меня, когда мы расстались, не суждено сбыться. Ее рука обещана другому, и этот другой имеет на нее права, с которыми мои не могут сравниться, да и сам он во всем, кроме таких случайных обстоятельств, как происхождение и богатство, неизмеримо выше меня. В этой мысли – мысли, что человек, избранный ею, заслуживает ее более, чем я, и что с его счастьем она сольет свое, – я найду утешение, как только преодолею разумом первое всепоглощающее горе, которое следует за чувством неожиданной и невозвратимой потери. Пока ты, наверное, найдешь естественным, что я прибегаю к такому средству для изменения состояния духа, как перемена мест. Я отправлюсь сегодня за границу и не буду останавливаться нигде до Венеции, которой я еще не видел. Меня непреодолимо влечет к ее тихим каналам и скользящим гондолам. Я напишу тебе и милой матушке в день приезда туда. И я надеюсь писать весело и подробно обо всем, что увижу и встречу. В твоих письмах ко мне, дорогой отец, на упоминай об этой горести, которую даже твои нежные родительские слова могут только усилить. Несчастная любовь – удел очень обыкновенный. Мы каждый день встречаем мужчин, да и женщин, которые это испытали, но потом вполне исцелились.