Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров) - Генрик Сенкевич

— Что правда, то правда! Но если Бог нашими трудами избавил ее от Богуна и провел невредимо через столько опасностей, да еще смягчил живым чувством твердое сердце Хмельницкого, то все это для того, чтобы наш бедный друг вновь возвратился к жизни и радости. Если вы, пан Михал, во всем этом не видите перста Провидения, то, значит, ваша проницательность тупее вашей сабли. Это также верно, как и то, что не всякий может обладать всеми достоинствами сразу.

— Я вижу одно, — заметил, покручивая усики, Володыевский, — что нам там делать нечего, и мы должны сидеть здесь, пока не заплесневеем совсем.

— Первым зарасту грибами я — я старее вас. Поблагодарим лучше Бога за то, что он обещает счастливый конец всем нашим горестям. Немало уже я горевал о княжне, и за Скшетуского, и за себя… Ведь она дочка моя милая… я и родную не так бы любил. Говорят даже, что она, как две капли воды, на меня похожа, но я ее и без того люблю, и не видать бы вам меня ни веселым, ни спокойным, если б я не надеялся вскоре увидеть ее счастливою. Завтра напишу оду — знаете ли, я пишу отличные стихи, только в последнее время променял Аполлона на Марса.

— Что вы мне теперь станете говорить о Марсе! — рассердился Володыевский. — Черт бы побрал этого изменника Киселя, всех комиссаров и их переговоры! Весной заключат мир; это верно, как дважды два четыре. Пан Подбипента, который виделся с князем, так, по крайней мере, говорит.

— Пан Подбипента столько же понимает в политике, сколько свинья в изысканном лакомстве. Он там все свое свободное время при княжеском дворе посвящал той ветреннице и гонялся за ней, словно пес за куропаткой. Я был бы очень рад, если эту пташку поймает кто другой, но теперь речь не об этом. Я не спорю, что Кисель изменник, вся республика это отлично знает, что же касается переговоров, то тут еще бабушка надвое сказала.

Тут пан Заглоба вновь обратился к казаку.

— А что там у вас говорят, Захар? Будет война или нет?

— До первой травы будет мир, а по весне придется погибать или нам, или ляхам.

— Утешьтесь же, пан Михал; я тоже слышал, что чернь повсюду вооружается.

— Будет такая война, какой не бывало, — продолжал Захар. — У нас говорят, что и султан турецкий придет к нам со всеми ордами, а наш друг, Тугай-бей, стоит близко и вовсе домой не пошел.

— Утешьтесь же, пан Михал, — повторил Заглоба. — О новом короле есть пророчество, что он весь свой век процарствует с оружием в руках. Когда вам придется драться, пан Михал, держитесь невдалеке от меня… многому научитесь, узнаете, как мы когда-то в доброе старое время воевали. Боже ты мой! Что теперешние люди? Те ли, что бывали прежде? И вы тоже, пан Михал, хоть и зарубили Богуна!

— Справедливо вы говорите, — согласился Захар. — Не те теперь люди, что бывали…

Он посмотрел на Володыевского и покачал головой.

— А чтобы этот рыцарь убил Богуна… ну и ну!..

Глава XX

Старый Захар, отдохнув, уехал назад в Киев, и тут пришло известие, что комиссары возвратились не только без больших надежд на мир, но даже с большими сомнениями на благоприятный исход дела. Они успели заключить перемирие только до Троицы, после которой должна была собраться комиссия, облеченная правами на заключение мирных договоров. Однако притязания Хмельницкого были так велики, условия примирения так тяжелы, что никто не верил, чтобы республика могла согласиться на них. Хмельницкий слал посла за послом к хану, призывая его на помощь со всеми своими силами, слал и в Стамбул, где давно уже проживал посол короля Бечиньский; в республике с минуты на минуту ожидали призыва ополчения. Пришли известия о назначении новых полководцев: подчашего Остророга, Лянцкоронского и Фирлея и о полном отстранении от дел Еремии Вишневецкого, который теперь мог только с собственными силами и на свой страх и риск защищать отчизну. Не только княжеские солдаты, не только русская шляхта, но даже сторонники прежних военачальников возмущались таким решением, справедливо полагая, что если можно было пожертвовать Вишневецким в надежде мирного разрешения вопроса, то теперь, накануне войны, его устранение являлось величайшей, непростительной ошибкой. Только он один мог помериться силами с Хмельницким и сломить могущественного вождя восстания. Наконец, в Збараж прибыл и сам князь с намерением собрать как можно больше войска и стать на границе в ожидании войны. Перемирие, правда, было заключено, но заключено более на словах. Хмельницкий, правда, обезглавил несколько полковников, позволивших себе, вопреки договору, нападать на польские замки и хоругви, но и он был бессилен перед массами черни и многочисленными ватагами, которые и слыхом не слыхивали о перемирии или вовсе не хотели о нем слышать. И шайки то и дело переступали определенные договором границы, нарушая, таким образом, все обещания Хмельницкого. С другой стороны, королевские и частные войска, увлекаясь погонею за разбойниками, — часто переходили Припять и Горынь в киевском воеводстве, заходили вглубь брацлавского, и там, атакуемые казаками, завязывали с ними настоящие битвы, нередко весьма кровавые и ожесточенные. Поэтому постоянные жалобы сыпались как с польской, так и с казацкой стороны о нарушении договора, который, в силу обстоятельств, не мог быть соблюден. Все перемирие заключалось в том, что Хмельницкий, с одной стороны, король и гетманы — с другой не начинали военных действий, но фактически война разгоралась все сильнее, и прежде чем главные силы вступили в борьбу, первые теплые лучи солнца озарили по-прежнему горящие деревни, города, местечки, замки, осветили резню и человеческое горе.

К Збаражу подходили ватаги из-под Бара, Хмельника, Махновки, грабя и сжигая все окрест. Еремия громил их руками своих полковников, потому что сам не хотел принимать участия в позиционной войне, предпочитая двинуться с целою дивизией тогда, когда и гетманы выйдут на поле брани.

Он повсюду разослал отряды, приказав платить кровью за кровь, колом за грабежи и убийства. Вместе с прочими пошел и пан Лонгинус Подбипента и разбил какую-то шайку под Черным Островом. Но страшный в битве рыцарь чересчур мягко обращался с пленниками, взятыми с оружием в руках, поэтому его больше и не посылали. Лучше всех в подобных экспедициях отличался пан Володыевский, который разве только в одном Вершуле мог найти соперника. Никто не совершал таких молниеносных маршей, никто не умел так неожиданно подойти к неприятелю, разбить его в бешеной атаке, рассеять на все четыре стороны, окружить, вырезать, уничтожить. Казаки боялись его как огня, князь благоволил к нему. С конца марта до середины апреля пан Володыевский разбил семь ватаг, каждая из которых была втрое сильнее его отряда, и не знал устали, как будто черпал силу в пролитой им крови.

Маленький рыцарь, а вернее сказать, маленький дьявол, горячо уговаривал пана Заглобу сопутствовать ему в этих экспедициях; ему очень нравилась компания старого шляхтича, но тот ни на какие уговоры не поддавался и твердил одно и то же:

— У меня чересчур велико брюхо, пан Михал, чтобы без толку скакать сломя голову, к тому же, каждый только для своего дела предназначен. Ударить среди белого дня с гусарами по многочисленному неприятелю, разбить вражеский лагерь, взять знамя — это дело мое, для этого меня Господь Бог сотворил, к этому приспособил; но гоняться ночью за разбойниками — это уж я предоставляю вам, вы на эти дела мастер. Я рыцарь старого образца и предпочитаю раздирать добычу, как лев, чем гнаться по следам, как охотничья собака. Да и вообще по ночам я люблю спать.

Поэтому пан Володыевский отправлялся на вылазки один, один и побеждал. — Однажды, выехав в конце апреля, он вернулся к середине мая такой расстроенный и мрачный, точно потерпел поражение и потерял всех своих людей. Так, по крайней мере, казалось, но это было не так. В тяжком и утомительном походе пан Володыевский зашел за Острог и разгромил под Головнею уже не шайку черни, а целый отряд запорожцев, причем одну половину перебил, а вторую взял в плен. Тем удивительнее казалась туча, покрывающая его всегда веселое лицо. Все старались разузнать причину этой озабоченности, но пан Володыевский, не сказав никому ни слова, отправился к князю в сопровождении двух незнакомых рыцарей, а потом опять с ними, не останавливаясь, прошел прямо к пану Заглобе.

Пан Заглоба с недоумением разглядывал двух рослых незнакомцев, одежда которых доказывала их принадлежность к литовскому войску.

— Заприте двери, — сказал Володыевский, — и прикажите никого не пускать. Нам нужно переговорить с вами о важных делах.

Заглоба отдал необходимые распоряжения, а сам все не спускал глаз с лиц прибывших, подсознательно чувствуя, что ничего хорошего они ему не скажут.

— Это, — указал на них рукою Володыевский, — князья Булыги-Курцевичи, Юрий и Андрей.