Пирамида жива… - Юрий Сергеевич Аракчеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Долго ли будет то, что называется перестройкой? Горбачев напоминает очень Кирова. Не хочу, чтобы его судьба до конца была кировской. Нет. Но в ЦК люди тоже разные. И каждому хочется быть первым. Есть и грузины, а я их боюсь, хотя чего же теперь-то бояться? Скоро умирать. А все равно боюсь и все.
Если Вы захотите (и если Вам пригодятся эпизоды), я могу письмами кое-что переслать. А вдруг пригодится? Вы же писатель! А?
С огромным уважением. Уже и не жду. В.В.»
Да, новогодние праздники минули. Если бы речь шла только о внимании к ней! На пару дней я бы, конечно, приехал, тем более, что в Ленинграде у меня друзья. Но речь шла о большем. Давно понял я, какой это сосуд, источник, сколь ценен для меня «материал». Да, я читал «Архипелаг» Солженицына и не мыслю, что можно создать еще нечто, хотя бы отчасти приближающееся к гигантскому тому труду, что-то существенное добавить к потрясающему свидетельству автора и еще 228 очевидцев. Но тут другое. Тут – конкретная судьба. Образ, характер. Живая женщина, у которой украли жизнь. Вырезали из календарного срока и все. «Интересная, необычная»? «Зачитываться будут»? Чем же зачитываться? Как убивали, гноили, морили? Духовная сила, оптимизм вдогонку? Но ради чего? Испытания, страдания возвышают, когда они ради цели. А тут какая цель была – выжить? Но ведь умышленно создавался этот ужас. И выживание некоторых ничего не меняло в целом. Машина смерти работала безотказно, и отдельные выжившие ничуть не засоряли ее железного механизма.
Да, конечно – «чтобы не повторилось». Но надо понять, почему случилось. Просто выжить мало. И просто свидетельствовать тоже, хотя и это кое-что.
Хуже другое. Я понимал уже, что наша жизнь – даже теперешняя, даже времен «перестройки» – по сути мало чем отличается от той, ее жизни. Вернее нежизни. Мы бы не знали этого, если бы не с чем сравнивать. Однако нам есть, с чем, особенно теперь, когда распахнулись окна. Конечно, там, в остальном мире, проблем, пожалуй, не меньше. Может быть, даже больше: чем больше свободы, тем больше проблем. Но там человек проявляется, там он живет. Он подчиняется обстоятельствам и природе. Это – естественно, это не вызывает протеста. Мы же вынуждены служить железному механизму и случайным людям, оказавшимся у его рычагов. У нас не живет никто. Ни мы, ни они, руководители, «отцы» наши. Торжествует лишь механизм. Пирамида.
И в конкретной судьбе этой женщины видел я судьбу каждого из нас: ушедшее время, потерянная жизнь, беспомощность. Но – бодрость духа. Попытка вернуть и прожить хоть теперь, несмотря на убожество плоти. «Интересная, необычная…»
Да, она была мне чрезвычайно интересна, неведомая эта «В.В.», но ехать к ней нужно было свободным хотя бы в той степени, какую я мог достичь в рамках своего бытия. Открыться ее судьбе, не обмануть доверия, поддержать в этой ее надежде – хоть так помочь…
Восьмое письмо:
«Может быть, Вы и правы, не надо Вам ко мне приезжать…»
Но я не писал об этом и по телефону не говорил! Я только еще и еще раз просил подождать окончания повести. Для себя давно понял: незаконченное дело закрепощает страшно, лишает трезвости, ясности. Тем более это важно, когда нет гарантии напечатания. Хоть в чем-то не быть игрушкой, а – проявить волю свою! Но она, милая эта женщина, изнывала в затянувшемся ожидании в объятиях еще одной долгой зимы. Да, я был жесток к ней, понимаю. Но ведь ко многим вынужден был быть жестоким! А другие, кто писал мне? А те, кто умолял о немедленной помощи (как будто я мог ее оказать!)?…
«…Я посылаю Вам кое-какие записи своей жизненной «исповеди». Может, сумеете использовать хоть что-то из того, что я «с пятого на десятое» нацарапала. Одно только меня смущает – не покажется ли Вам это ложью. Даю честное слово, что до единой буквы все – честная чистая правда. Имена все подлинные, я ничего не меняла. Как было, так и есть. Если не нужно – уничтожьте. Хорошо? И еще: если все-таки занесет Вас в Ленинград, заезжайте. Всегда рада Вас встретить у себя и принять как самого дорогого человека. За всю мою жизнь я никому о детстве своем не говорила. Стеснялась. Очень хочется, чтобы Вы могли из моей горькой участи сделать что-либо. Чтобы хоть кому-то было лучше от моих испытаний. Я устала Вас ждать. С уваж. В.В.»
Встреча
И вот…
Нет, я еще не закончил повесть. Осталось чуть-чуть – концовка. Но уже окончательно стала ясна судьба «Пирамиды» в прессе – глухое молчание. Надежда на выход отдельного издания оставалась, но радости от этого не было. Уже прошла телепередача о встрече редакции журнала с читателями, где о «Пирамиде» не было даже и упомянуто, уже миновало куцее «обсуждение» в Доме Литераторов. Иллюзии рухнули, наступила мрачная ясность. Арестована была телезапись моего выступления, так и не прозвучала на радио запись встречи в клубе МВД, письма пока еще шли, но радости от них не было – одна лишь горечь беспомощности. Заканчивался третий год «перестройки», изменений в жизни не было никаких – лишь обескураживающая, удручающая и все больше раздражающая своей безрезультатностью и все еще хитро дозируемая «гласность». Правда, надежа на выход новой повести оставалась. В сущности, эта повесть была о том же, о чем «Пирамида», но если там много публицистики и документов, то здесь – чистая литература. По крайней мере, я сам так считал. И не только я. Некоторые из моих «личных» читателей считали даже, что это, возможно, будет лучшая моя повесть. И она очень нужна сейчас, так как при всей своей «вневременности» весьма злободневна. Но перед самой концовкой можно было и отвлечься, ведь осталось совсем чуть-чуть.
И я позвонил Валентине Владимировне и сказал, что, наконец, приезжаю. Остановлюсь у своих друзей в Ленинграде, а как только приеду к ним – позвоню. И число назвал – взял билет.
Надо еще сказать о голосе. Письма – одно, голос по телефону – другое, новое. Впервые услышав В.В., я подумал, что ожидал не такого. Несмотря на бодрость писем, ожидал услышать все же голос усталой
