Пирамида жива… - Юрий Сергеевич Аракчеев

пожилой женщины, надломленный, надтреснутый – ведь жертва ГУЛАГа! Голос был живой, бодрый, не то, чтобы молодой, конечно, но вовсе не прокуренный, не надтреснутый. Кто же она, как выглядит? Высохшая седая старушка, одинокая, всеми брошенная, больная, заранее расположенная ко мне как к сыну, что ли, который выслушает, пожалеет, запишет историю нелегкой ее жизни, чтобы оставить потомкам?… Голос голосом, а жизнь берет свое, время порой не властно над духом, но оно безжалостно к плоти. Какая она?

Остановился у друзей, позвонил. На другое утро еду. Сорок минут электричкой, пригород Ленинграда. Провинциальные дома, заборы. Поселок городского типа. Февральский солнечный день, все еще в снегу.

Вот эта улица, вот этот дом. Где квартира?

– Где 34 квартира, не подскажете?

– А вон тот подъезд, на первом этаже.

Обшарпанная лестница. Унылая деревянная дверь. Звонок.

– Так вот вы какой! А я думала, уже не приедете никогда. Устала Вас ждать. Проходите, проходите вот сюда, не стесняйтесь. Раздевайтесь здесь. Ботинки можете не снимать, это снег, ничего страшного. Ну, вытрите слегка о коврик. Проходите, проходите, садитесь. Вот сюда садитесь. Наконец-то я вас повидала… У меня палец болит, как назло, упала тут на днях, скользко очень, сломала руку. Но ничего-ничего, ерунда, проходит, все до свадьбы заживет, жаль только сыграть Вам не смогу, Вы же знаете, что я музыку преподаю, мечтала Вам сыграть, а тут, как на зло…

Полная. Совершенно седая. Очень подвижная. Глаза светлые и прямо-таки лучатся энергией. Говорит, не переставая, не давая мне слово вставить. Очень возбуждена. Возраст? Внешне – за шестьдесят, но очень энергична. Тут же еще одна женщина средних лет – худая, молчаливая, скромная, темная, успела тихо сказать одну только фразу:

– Она Вас очень ждала…

– Валька! – весело, по-хозяйски закричала Валентина Владимировна. – Валька, сбегай-ка за хлебом, представляешь, я хлеба свежего не купила, только вчерашний, и еще возьми молока или кефира. Будете кефир пить? Вот Вы какой, молодой, оказывается, а я уж думала, Вы никогда не приедете, а вчера почувствовала, что Вы приехали, я звонила Вашему другу, когда вы только вошли, умывались, я Вас на расстоянии чувствую, да, знаете, я тут две тетради толстых уже исписала, посмотрите, возьмете с собой, если понравится, может пригодится когда-нибудь моя писанина, чем черт не шутит. Ну, как Ваша повесть, закончили, наконец? Завтракать будете сейчас или сразу обедать? Я тут пельменей наварила, любите пельмени? Нет-нет, не хотите обедать – позавтракать все равно надо, вот, у меня портвейн есть прекрасный, а хотите – коньяк, Вы что лучше хотите? Чай? Кофе? Вы, конечно, останетесь ночевать, я уже договорилась с приятельницей, она тут рядом живет, квартира в Вашем распоряжении, сейчас мы пока будем говорить, а Вы потом все это почитаете. Вот тетрадь – видите, сколько нацарапала старуха, – а вот и еще, меня, знаете, прорвало, плохо, наверное, написано, но уж как могла, если заинтересует, Вы тогда обработаете, а нет – выбросите, бог с ним, я уже за то благодарна, что хоть немного заинтересовались и приехали вот. А Валька – это соседка моя, приходит помочь иной раз, у меня сейчас рука поджила, а то плохо было, страшно было выйти, скользко ужасно…

Вернулась «Валька», принесла кефир, еще что-то, Валентина Владимировна как-то слишком небрежно обращалась с ней, мне это не понравилось сразу, но «Валька» воспринимала спокойно, лишь слегка улыбалась. Еще в квартире был кот, какой-то совсем не породистый и ободранный, перевязанный тряпкой. Увидев, что я обратил на это внимание, Валентина Владимировна сказала, что подобрала его на улице – ребята хотели убить, измывались, вообще молодежь здесь в поселке страшная, да и не только молодежь, а и взрослые, так что надо осторожнее, но здесь еще ничего, а вот она раньше жила в нескольких остановках отсюда, подальше от Ленинграда, за сто первым километром, так там вообще сплошные убийства – живут потомки тех, кто был когда-то сослан раньше, и те, кто сослан за пьянки, хулиганство, проституцию теперь.

Прежде, чем уйти, «Валька» немножко постояла, мило и ласково улыбаясь, и Валентина Владимировна вдруг ни с того ни с сего посреди своего монолога сказала, обращаясь к ней:

– Какой мужик, нет, ты посмотри, надо же, какой мужик, ни за что бы не упустила, если бы раньше. Эх, где мои семнадцать лет, да ладно семнадцать, годочков хотя бы двадцать скинуть.

И тут же, обращаясь уже ко мне:

– Да, ни за что бы не упустила Вас! Я о таком мечтала. Ну, да что там. Ладно, садитесь давайте за стол, сейчас немного позавтракаем, потом поговорим, если хотите, Вы погулять можете, тут у нас воздух хороший, не то, что в вашей Москве, а потом – обедать…

Она все время чего-то стеснялась. Во всяком случае, у меня было такое чувство. И говорливость тоже казалась неестественной, натянутой, на надрыве. Я в общем-то не из молчаливых, но тут она меня подавила. Усадила за стол в комнате зачем-то, хотя вполне можно было на кухне, я сказал это, но она не хотела и слушать. Коробку конфет и еще что-то я привез одинокой бедной старушке, но она нагородила на стол много всякого – и варенье, и лимон, и печенье, и какие-то булочки, и тоже конфеты (где только достала?), хотела открыть и мою коробку, но я сказал не надо, и она заявила, что будет хранить эту коробку как память… Сунула мне то ли две, то ли даже три толстенных тетради, исписанных крупным, круглым каким-то почерком – торопясь, неэкономно, с пропусками страниц между описаниями эпизодов: «Вы сегодня будете читать или потом? Вы все можете взять с собой, если хотите, я ведь для Вас писала. Полистайте, посмотрите, может и не стоит тяжесть тащить, Вы знаете, я сама не представляю, что я там накалякала, не перечитывала, а то начну перечитывать, не понравится и порву. Меня прорвало, ночами писала, жизнь как будто снова переживаю, ужас. Знаете, что у Вас самое главное? Глаза! Смотрите как будто в самую душу, и мне кажется, что Вы добрый человек, не знаю, может быть, я и ошибаюсь, но нет, у меня на людей чутье, стольких я уже за свою жизнь повидала. У вас очень сильное поле, Вам говорили? Вы как-то гипнотизируете… Да, за почерк уж извините, тут уж ничего не поделаешь, останавливаться нельзя, а то мысль прервется. Я ведь никому не рассказывала, а много есть, чего сказать, вся жизнь у меня сейчас, как на ладони, и как будто не со мной все