Народы и личности в истории. Том 3 - Владимир Миронов

Францию также не пришлось подталкивать к схватке. Еще бы. В сердцах французов все еще жил позор от капитуляции Франции, осады Парижа, разгрома во франко-прусской войне, контрибуции в 5 миллиардов франков, захвата немцами Эльзаса и Лотарингии. Поэтому те поступали строго в соответствии с известной фразой Гамбетты: «Всегда думать о войне с Германией – и никогда об этом не говорить!» Президент Франции Р. Пуанкаре (с 1913 года), тесно связанный с биржей (Comite des Forges), получивший прозвище «Пуанкаре-война», правда, попытался в мемуарах снять ответственность с элиты за начало мировой войны. Но и для него вопрос абсолютно ясен – война с Германией неизбежна. Германия стала «громадным военным заводом». Франция отстала в своем промышленном развитии. Он отдает приказ о начале войны и заносит в дневник 7 августа 1914 г.: «Мы даже одержали сегодня победу… Наши победоносные войска заняли возвышенность, на которой построена церковь и откуда открывается вид на обширную равнину Эльзаса, окаймленную голубыми очертаниями гор. Население приветствовало французские войска радостными возгласами… Отсюда должна быть сделана попытка дойти до Рейна, сломать здесь мосты и двинуться затем в направлении Кольмара. Французы в Эльзасе! Через сорок четыре года после того, как совершился один из величайших грабежей, которые знает история!»[450] Об истинных причинах таких войн А. Франс писал в «Острове пингвинов» (1908): «Ведь это промышленные войны. Народы, не имеющие развитой торговли и промышленности, не нуждаются в войнах; но деловой народ вынужден вести завоевательную политику. Число наших войн неизбежно возрастает вместе с нашей производственной деятельностью. Как только та или иная отрасль нашей промышленности не находит сбыта для своей продукции, возникает надобность в войне, чтобы получить для него новые возможности. Вот почему в этом году у нас была угольная война, медная война, хлопчатобумажная война. В Третьей Зеландии мы перебили две трети жителей, чтобы принудить остальных покупать у нас зонтики и подтяжки». В итоге «интеллигентный герой» решает, что единственный выход – запастись динамитом и взорвать планету. Кто поможет капиталисту достичь вожделенных целей? Сомнений нет. На войну пошлют простонародье, кого Тардье называл «прекрасным французским животным».[451] Плебс стал пушечным мясом. Точнее говоря, он был им всегда.

Традиционными, давними противниками Германии оставались Англия с Францией. Разумеется, англичане никак не могли отказать себе в удовольствии «подлить чуть масла в огонь». Немец Герварт пишет так: «Англия сознательно и настойчиво разжигала идею реванша во Франции, а Франция охотно прислушивалась к английским нашептываниям и давно уже вооружалась». Идет захват немецких колоний в Африке. Все понимали, что будущая война станет войной техники и капиталов. Француз Ж. Симон подчеркивал, что теперь речь пойдет уже «не о войне героической, а о войне научной». Слава, которую прежде добывали храбростью своих солдат, теперь чаще «завоевывается механизмами и количеством» (1894). Германия выступила как ударный кулак новых индустриальных гигантов, хотя ее лидеры всячески старались предстать перед миром в облике божьих агнецов. Канцлер Германии фон Бюлов, проливая крокодиловы слезы, вещает: «Бедная, бедная Германия… со своей вечной свирелью мира под мышкой превратится в посмешище честолюбивых соседей». Оказывается, еще в восьмидесятые годы XIX в. впервые стала пробуждаться британская зависть к блестящему и бурному (пожалуй, даже опасно бурному) экономическому развитию ринувшейся вперед Германии. Порожденное завистью распоряжение, чтобы все германские товары снабжались пометкой об их происхождении «Made in Germany», оказалось промахом. Эти принудительные этикетки действовали на европейцев не как отпугивающее клеймо, а, скорее, как яркая приманка или добрая рекомендация. Бюлов заключает: «Германская конкуренция не ослабевала, а усиливалась, и вместе с ней усиливалась английская зависть».[452] Британцы укрылись за Ла-Маншем. И прямым нападением их достать трудно. Как же добраться до этих наглых англичанишек, что относятся к немцу, как к бедному родственнику, и готовы при первом же удобном случае «использовать его для черной работы»? Надо бить по тылам – по экономике, по фунту стерлингов, по их заморским базам и территориям. Германии самим небом предопределено в тот или иной час возмездия наказать вавилонскую блудницу Англию, северную Иудею! И вице-адмирал Киргоф в порыве откровенности рявкнет: «Уничтожить Англию – это наша культурная миссия!» Канцлер Бюлов без всякой там дипломатии говорит: надо «бросить Англию в огонь», а затем «во славу божию напасть на Францию».[453] Отношения немца и француза напоминали отношение кошки с собакой. При виде друг друга у них шерсть встает дыбом. Во времена Фридриха немцы воспринимали Францию как лютого врага, главную разорительницу Германии (Вольтер). А канцлер Бисмарк убежденно заявлял: «С Францией мы никогда не будем жить в мире!» И презрительно бросал в адрес французов: «Китайцы Европы!» Суть проблем выразил глава немецкого Генерального штаба граф фон-Шлиффен в статье «Современная война» (1909): «Идея реванша, вооружившая всю Европу, образует краеугольный камень ее политики. Мощное развитие германской промышленности и торговли создало Германии нового непримиримого врага. Ненависть к… конкуренту не может быть ни устранена уверениями в искренней дружбе и сердечной симпатии, ни обострена зажигательными словами. Степень раздражения определяется не чувствами, а реальными интересами».[454] Великие вопросы времени решаются не речами и резолюциями, а железом и кровью. Европейцы воспринимали войну, как деловое предприятие. Мольтке выразил позицию с немецкой четкостью: «Вечный мир – это мечта, и притом даже некрасивая».

Янки, отделенные от Европы океаном, делали вид, что их все это не касается и что они якобы ярые пацифисты. Президент Т. Рузвельт (Тедди Большая Дубинка) в послании к конгрессу заявил (1905): «Полагаю, что как раз настало время сказать кое-что об отношении американского правительства к проблеме мира. Войну мы все более и более рассматриваем как прискорбное и злодейское явление, если взять ее саму по себе. Бессмысленная или бесполезная война, чисто агрессивная война, одним словом, любые военные действия, начатые или осуществляемые бессовестным образом, должны быть осуждены как исключительно жестокое преступление против человечества».[455] Ложь никого не ввела в заблуждение. Капиталисты, промышленники, финансисты никогда не считали и не считают войны бессмысленным делом. Подобно тому, как идеолог английского империализма С. Родс заявлял, что «империя – это вопрос желудка», так и империалисты отдавали себе отчет в том, что «война – это вопрос прибылей и господства». И английская газета «Сатэрдей ревью» с полным основанием писала: «Прежде народы годами сражались за какой-нибудь город или наследство, неужели же они теперь не должны начать войну из-за ежегодного торгового дохода в пять миллиардов?!» Американцы с тревогой наблюдали за усилением Германии после ее объединения. Если позволить немцам занять в Европе первые роли (а это неизбежно в случае их победы), то Германия вскоре возобладает в мире. Посол США в Берлине Джерард отмечал, что «если Германия победит, я серьезно опасаюсь войны против нас», а личный советник президента Вильсона полковник Хауз был еще более категоричен в оценках. Он считал, что в случае поражения союзников (Антанты) «положение Америки станет роковым», ибо Германия в этом случае имеет все шансы превратиться в полного мирового владыку. О каком владычестве шла речь? Прежде всего об экономическо-финансовом. Хотя янки и сами на такой масштабной бойне были вовсе не прочь подзаработать. В. Вильсон, говоря о том, что благосостояние страны является результатом роста промышленности и торговли, заявлял: «Внутренний рынок ограничен… Короче говоря, мы достигли критической стадии в процессе создания нашего благосостояния… Если США не получат больших иностранных рынков, все рухнет. Тогда в стране начнется столпотворение, а это будет иметь фатальные экономические последствия». Далее он указал на необходимость завоевания внешних рынков. Американский посол в Лондоне Пэйдж в первые же дни войны послал президенту Вильсону радостно-восторженное письмо: «Это была замечательная неделя… Европа обанкротится, это неизбежно, а мы станем неизмеримо сильнее в финансовом и политическом отношении».[456] Заправилы США увидели в мировой войне прекрасную возможность, во-первых, безумно обогатиться и, во-вторых, подорвать позиции усилившейся Германии. Начало войны в Европе они встретили чуть ли не бурными овациями. «Уолл-стрит вовсе не заинтересован в сокращении сроков войны», – писал журналист Найбер (1915). Один из крупнейших олигархов Америки Ламонт высказал свое мнение в отношении мировой войны с циничной капиталистической прямотой: «Война должна продолжаться как можно дольше! Тогда мы станем финансовым центром мира».[457] Об этом же говорили и цифры экспорта товаров США за весь период Первой мировой войны. Поток экспорта американских товаров и оружия вырос в Англию, Францию, Италию, Россию с 825 млн. долларов (1914) до 3 млрд. 215 млн. долларов (1916), экспорт в Австро-Венгрию и Германию сократился со 169 млн. долларов (1914) до 1,1 млн. долларов (1916). Суть же политики «нейтралитета» Америки: пусть Англия, Франция, Германия и Россия как можно больше ослабляют друг друга в смертельном противостоянии. Курс, при котором не будет достигнуто «ни победы Германии, ни победы Англии», был чрезвычайно выгоден для Америки.[458]