Народы и личности в истории. Том 3 - Владимир Миронов

Конечно, право сильного всегда играло существенную роль в истории, но, ведь, и оно оказывалось, в конечном счете, бессильным при неправоте и неприятии его народом. Говорят же у нас на Руси: «Не в силе Бог, а в правде!»… Иное бесславное правление исчезало скорее, чем можно было бы предположить, даже при молчаливом протесте народа. Мудрые правители старались менять внутренний климат страны без сломов. Солон говорил, что он дал афинянам не те лучшие законы, какие можно теоретически вообразить, но «такие, которые лучше всего подходят к ним». Надо чаще внимать сердцу народа. Г. Лебон в «Эволюции цивилизации» иронизирует по поводу властных глупцов, вообразивших, что можно все перестроить в стране в один день, создав какую-то конституцию, а уж тем более пытаться навязать ее народу «убеждением и силой».[475]

Должны ли (не умолкая ни на день, ни на час) звучать колокола справедливости!? Известный испанский философ X. Ортега-и-Гассет в «Восстании масс» (1930) рассматривал массы как субъект, не имеющий ни идей, ни серьезной культуры. Их багаж – это якобы лишь прописные истины, словесный мусор, тирания пошлости… «Разве не величайший прогресс то, что массы обзавелись идеями, то есть культурой? Никоим образом. Потому что идеи массового человека таковыми не являются и культурой он не обзавелся».[476]

Ортега все ставит с ног на голову. Варварство было всегда. Существует оно и по сей день. Но кто его порождает? Разве не сама буржуазия?! Это ее культура служит целям правящих и могущественных кланов. И чем дальше, тем больше… Не пролетарии же и крестьяне, в самом деле, обитают в редакциях тысяч и тысяч газет и журналов! Взгляните на этих прохвостов, плутов, лжецов и шутов, что заполонили собой эфиры, восседающих в иных центрах и институтах. О них можно и ныне сказать словами тех же Гонкуров: «Никогда еще так не брехали, как в наш век. Брехня повсюду, даже в науке. Из года в год всяческие господа Бильбоке (Авт. – «пройдохи») пророчествуют нам по утрам новое чудо… Все это – академическое и непомерное вранье, благодаря которому ученые получают доступ в Институт, ордена, влияние, оплаты, уважение серьезных людей. А жизнь тем временем дороже, вдвое, втрое; не хватает самого необходимого…» (1857). Хитрая и подлая свора «интеллигентов», понимая значение культуры как средства воспитания личности, делает все от нее зависящее, чтобы дать два «рациона питания». Один предназначен для эстетствующих господ и избранных («умных»), другой (низменная, массовая эрзац-культура) – для толпы и плебса («глупцов»). Первым – золотой дождь и «Триумфы». Вторым – скотство и варварство. «Harta Magnus», великая хартия одичания. Она убивает интеллигенцию. В основе серости и тупости низших классов лежит социально-экономический эгоизм и невежество верхов. Задача честного социолога (а не тех жалких прохвостов, что, подобно стае собак, ждут, виляя хвостом, когда «хозяин» бросит им очередную кость) не в ловком жонглировании цифрами и опросами, а в показе истинного положения страны и народа. В социологе должен жить народный Брут! Иные политологи, социологи, историки, психологи сделали из лжи прибыльную профессию. Они даже не хотят задуматься о страданиях и муках народа. С. Сигеле пишет: «Преступники, умалишенные, дети умалишенных, алкоголики, вообще социальная грязь, лишенная всякого чувства и развращенная преступлением, – составляли самую главную часть бунтовщиков и революционеров».[477] Гнусная ложь. Монтень прав: «Лживость – гнуснейший порок». Возможно, революции и имели истоком «грязный развращенный строй». Но строй сей есть дитя и плод буржуазной практики, всех этих циников и слуг капитала. Если у трудящихся нет даже куска хлеба, о каком смирении вы болтаете?!

Социализм становится все более неотложным требованием эпохи. К концу XIX в. многие представители европейской интеллигенции открыто исповедовали идеи социализма. Философ Л. Фейербах перед смертью вступил в ряды социал-демократической партии. Что его подвигло к решению? Видно, осознание конечной необходимости создания справедливого общества. Ж. Ренар (1864–1910), внук крестьянина, так выразил эту направленность новой европейской культуры: «Социалистом был Монтень, социалистами были они все – Лафонтен, Лабрюйер, и Мольер, и Бюффон (да, Бюффон!). Виктор Гюго умер социалистом».[478] Не будучи коммунистом, премьер Франции Э. Эррио писал: «Нам представляется безнравственным лишать далее благ среднего образования детей простого народа, которые дали столько доказательств мужества и жизнеспособности во время этой войны. Вернем богатым семьям их маленьких лодырей, которые отравляют наши лицеи; будем учить полноценных ребят, которые добиваются лишь одного – возможности развиваться; правильно понятая демократия не является режимом, искусственно поддерживающим между людьми несбыточное равенство; это режим свободного отбора, который не ставит иных пределов продвижению в обществе, кроме усилий и воли индивидуума!».[479] Для глупой власти и некоторых узколобых правителей любые доводы разума, напоминающие о революционном прошлом народа, – забытый звук. Это же все равно что surdo asello fabulam narrare (лат. «глухому ослу басню рассказывать»). Судя по всему, они даже не знают, что видные политики Европы, крупнейшие промышленные магнаты разделяли социалистические установки и взгляды. Так, А. Нобель называл себя «социалистом, но только с оговорками», мечтал о новом гармоничном мире, будучи воспламенен любовью к роду человеческому (а чтобы любовь не казалась ему слишком уж «пресной», не жалел усилий для производства динамита). Заботился он и об улучшении условий жизни рабочих, свято веря во всеобщее просвещение, и терпеть не мог лицемерной демократии. В душе социалистом был и его брат Л. Нобель, которого иные даже называли «пионером социального прогресса как в среде инженеров, так и в среде низшего персонала».[480]

Интеллигенты типа Ж. Жореса (1859–1914) мечтали об иной цивилизации. Он писал: «Когда социализм восторжествует, когда период согласия сменит период борьбы, когда все люди будут обладать своей долей собственности в общем капитале человечества и своей долей инициативы и воли в его гигантской деятельности, тогда все они будут испытывать полноту гордости и радости; в самом скромном ручном труде они будут чувствовать себя сотрудником всемирной цивилизации; и этот труд, ставший более благородным и братским, они организуют таким образом, чтобы оставить себе несколько часов отдыха для размышления и ощущения жизни… Они скоро почувствуют, что вселенная, из которой возникло человечество, не может быть в своем существе грубой и слепой, что повсюду присутствует ум, повсюду душа и что само мироздание является лишь гигантским и смутным стремлением к порядку, красоте, свободе и добру. Да, другим взором и другим сердцем они будут смотреть не только на людей, своих братьев, но и на землю и небо, на скалу, на дерево, на животное, цветок и звезду». Реакция убила Жореса с помощью киллера (некоего Вилена). Знаковым стало то, что сразу после его убийства грянула Первая мировая война.[481]

Социалист Моррис выражал возмущение жестокостью, хищничеством, цинизмом, вульгарностью британской цивилизации.

Он утверждал, что она превратила весть исторический прогресс в бессвязную нелепость. Эта «цивилизация» казалась ему убогой, уродливой и бессмысленной. Моррис выступал против той резкой грани, что разделила богатых и бедных, хозяев и работников. Это господство контор и офисов, компаний и фирм казалась ему горами ненужного шлака.[482] Цивилизация отделила труд от радости, а искусство – от ремесла. Миру предстоит воплотить в жизнь идеи социальной справедливости. В новую модель войдет и колоссальный опыт капитализма. Однако его час пробил. Он стал строем для себя – строем узкого, бессовестного класса, пожирающего человечество, словно дикий ненасытный зверь. Видимо, пора уже сказать капитализму в духе эссеиста С. Конноли: «Капиталистическая цивилизация – это зола, оставшаяся от горения Настоящего и Прошлого».

Каковы же взаимоотношения между народами, элитами и героями? Осуждая социализм, Лебон писал о толпах Великой французской революции и Парижской коммуны. Не жалея красок, описывал преступления башмачников, слесарей, парикмахеров, каменщиков. Ради приличия перечислил бы преступления элиты Франции. Та любит порассуждать о деспотизме толп. Но элита подвержена глупости не менее чем массы. Она амбициозна, лжива, самонадеянна. Уровень ее правления низок. Ее роль порой напоминает роль червей-паразитов. Философ Ш. Бонне высказал в конце XVIII в. мысль, что черви-паразиты, попадая в тело хозяина, изменяются под влиянием новых условий, а затем могут изменить и сам вид. Капиталисты и торговцы алчны, эгоистичны, некультурны. Они стали менять вид в худшую сторону. Буржуазные авторы не находят места в талмудах для пары абзацев, где рассматривались бы преступления вождей. Их гнев направлен против «низов» общества: «Преступники, умалишенные, дети умалишенных, алкоголики, вообще социальная грязь, лишенная всякого нравственного чувства и развращенная преступлением, составляли самую главную часть бунтовщиков и революционеров» (Сигеле). Как низко пала буржуазная наука, если даже ее корифеи за сто миль обходят проблему преступных элит, виновников неправедных и гибельных устоев. Они представляют собой худший вид преступной толпы. Н. К. Михайловский прав, когда, прочитав опусы Тарда и Сигеле, резонно задался вопросом: «При чем тут собственно толпа? И не подойдут ли под это определение, например, Бисмарк, Наполеон I, Наполеон III? А с другой стороны, пока власть находится в руках этих людей, пока они имеют силу карать и миловать, всякое покушение на эту власть есть уже тем самым преступление». Его критика труда Г. Тарда, без разбора сваливающего в кучу разбойников, преступников и героев, абсолютно справедлива.[483]