Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 6 - Вальтер Скотт

— Он очень богат, — ответил герцог, — обладает прекрасными манерами и происходит из старинного рода. Но он не пользуется таким успехом, как его жена. Некоторые говорят, что он может быть очень любезным, но я его таким никогда не видел; я скорее сказал бы, что он скрытен, мрачен и своеволен. Говорят, молодость его была очень бурной, и здоровье его теперь пошатнулось; но все же он еще довольно красив и большой друг верховного комиссара, который бывает на съездах вашей церкви, мистер Батлер.

— Значит, он друг в высшей степени достойного и порядочного дворянина, — сказал Батлер.

— Так ли он восхищается своей супругой, как посторонние? — тихо спросила Джини.

— Кто? Сэр Джордж? Говорят, он ее очень любит, — ответил герцог. — Но я заметил, что она слегка дрожит, когда он устремляет на нее свой взгляд, а это дурной знак. Но как странно, что у меня из головы не выходит ваше сходство с леди Стонтон: тот же голос, тот же взгляд. Честное слово, можно просто подумать, что вы сестры.

При этих словах Джини так разволновалась, что уже не могла совладать с собой. Герцог Аргайл очень встревожился и по доброте душевной приписал состояние миссис Батлер своим неосторожным словам, напомнившим ей о прошлых семейных несчастьях. Он был слишком хорошо воспитан, чтобы начать оправдываться, но поспешил переменить тему разговора, перейдя на обсуждение какого-то спорного вопроса, возникшего между пастором и капитаном Нокдандером, причем герцог признал, что его достойный заместитель бывает иногда слишком упрям и настойчив в исполнении своих административных обязанностей.

Мистер Батлер отозвался с похвалой о некоторых его качествах, но заметил, что к этому достойному джентльмену вполне применимы слова поэта, обращенные к Маруцинусу Азиниусу:

Manu —Non belle uteris in joco atque vino.[109]

И собеседники перешли к обсуждению различных приходских дел, не представляющих интереса для читателя.

ГЛАВА XLIX

Я осенен бесплодною короной,

И мне в десницу вложен

                 праздный скипетр,

Который вырвет чуждая рука,

А сын мой не наследует.

«Макбет»[110]

После этого сестры обменивались письмами примерно дважды в год, тщательно следя за тем, чтобы никто не узнал об их переписке. Леди Стонтон жаловалась на все ухудшающееся здоровье и настроение своего мужа; ее собственное душевное состояние казалось тоже безрадостным, и она часто сетовала на отсутствие у них детей. Сэр Джордж Стонтон, всегда необузданный в своих порывах, воспылал ненавистью к ближайшему наследнику, которого он подозревал в распространении дурных слухов о нем во время его отсутствия, и объявил, что скорее завещает Уиллингэм со всеми его землями больницам, чем отдаст хоть один акр этому болтуну и сплетнику.

«Если бы у нас были дети, — писала несчастная женщина, — или если бы тот злополучный младенец остался в живых, жизнь обрела бы для него смысл и появился бы интерес к какой-нибудь деятельности. Но небо отказало нам в благословении, которого мы не заслуживаем».

Такого рода жалобы, различные по форме, но всегда возвращавшиеся к одной и той же теме, заполняли страницы, приходившие из обширных, но мрачных покоев Уиллингэма в скромный и счастливый дом пастора Ноктарлити.

Годы меж тем шли вперед, а сетования леди Стонтон оставались все так же безутешны. Джон, герцог Аргайл и Гринвич, умер в 1743 году, оплакиваемый всеми, а особенно семейством Батлеров, к которому он так благоволил. Ему наследовал его брат — герцог Арчибалд. Отношения Батлеров с ним были не столь близкими, но тем не менее он оказывал им такое же покровительство, как и его брат. Это было как нельзя более кстати, так как после мятежа, вспыхнувшего и подавленного в 1745 году, мирная жизнь районов, расположенных вблизи горной Шотландии, была нарушена. Разбойники или те, кого обстоятельства толкнули на этот преступный путь, скрывались на обширных пространствах, прилегающих к Нижней Шотландии, и занимались там грабежом. В горных районах Перта, Стерлинга и Дамбартоншира не было почти ни одной романтической долины — в наше время они совсем безопасны, — которая не укрывала бы этих правонарушителей.

В районе Ноктарлити самым страшным из них был некий Донах Ду на Дунаг, по прозвищу Дункан Черная Злость, которого мы уже как-то упоминали. Человек этот был прежде бродячим лудильщиком — распространенная в тех краях профессия, — но после междоусобной войны, когда полицейский надзор в стране ослаб, он забросил свое ремесло и из мелкого воришки стал грабителем. Обычно ему помогали трое или четверо отчаянных молодцов, и, так как сам он был хитер, нагл и великолепно знал местность, новая его профессия приносила огромный доход ему и неисчислимые бедствия пострадавшим.

Никто не сомневался, что при желании Дункан Нок мог в любой день положить конец проделкам своего тезки: в округе было немало отважных молодых людей, участвовавших в войне под знаменем герцога Аргайла и под командой его старого друга капитана и проявивших себя в ряде случаев весьма похвально. Что касается их командира, то, так как в его отваге никто не сомневался, безнаказанность Донаха, по мнению многих, объяснялась тем, что он нашел способ снискать милость капитана, — вещь довольно обычная для того времени и в той стране. Это подтверждалось и тем обстоятельством, что скот Дэвида Динса, являвшийся собственностью герцога, воры не тронули во время налета, тогда как коровы священника были ими угнаны. Когда спустя некоторое время грабители предприняли вторую попытку угнать скот, Батлер решил, что в таких обстоятельствах он может забыть на время о своих пасторских обязанностях, и вместе со своими соседями, во главе которых он встал, сумел отстоять свое имущество; в подвиге этом, несмотря на преклонный возраст, Дэвид принимал личное участие: сидя на горном пони и подпоясавшись старым палашом (успех всего дела он приписал, разумеется, себе, он воображал себя Давидом, сыном Иессея, отбившим у амалекитян захваченную ими в Секелаге добычу. Этот мужественный отпор имел весьма благоприятные последствия, так как Донах Ду на Дунаг долгое время держался на расстоянии, и хотя молва о его подвигах в других районах и проникала сюда, но набегов на этот край он не совершал. Он продолжал процветать и иногда напоминать о себе вплоть до 1751 года, и если страх перед Дэвидом и удерживал его до сих пор от вторичного появления, то теперь он мог не опасаться: почтенный патриарх из Сент-Леонарда почил в этом году вечным сном.

Дэвис Динс умер в глубокой старости, окруженный всеобщим почетом. Хотя точная дата его рождения неизвестна, полагают, что он дожил до девяноста лет, ибо он иногда рассказывал о таких событиях из своей жизни, которые совпадали по времени с битвой при Босуэл-бридже. Некоторые даже утверждали, что он сам принимал в ней участие, ибо, когда однажды какой-то пьяный якобитский лэрд пожелал «вышибить мозги любому из этих босуэлских вигов», Дэвид, многозначительно нахмурившись, сказал: «А ну давай покажи свой фокус; тот, кого ты ищешь, у тебя под рукой». И только вмешательство Батлера водворило мир.

Он умер на руках своей любимой дочери, благословляя провидение за все оказанные ему милости в этой юдоли труда и забот, а также за ниспосланные ему испытания; они помогли ему, сказал он, усмирить гордыню и суетное тщеславие, которыми его больше всего одолевал враг рода человеческого. Он трогательно молился за Джини, Рубена и их детей, прося Бога вознаградить его дочь долголетием и счастьем за ее неустанные заботы об отце; потом он обратился с прочувствованной и смиренной просьбой, хорошо понятной тем, кто знал его жизнь, к пастырю душ, заклиная его не забыть и призвать в свое царствие заблудшую и отбившуюся от стада овечку, попавшую в лапы кровожадного волка. Он молился за Иерусалим на родной земле, чтобы на ней воцарились мир и процветание; за благополучие благородного семейства Аргайлов и за обращение на путь истины Дункана Нокдандера. После этого Дэвид так устал, что был вынужден замолчать, и больше уже не произнес ни одного внятного слова. Правда, он как будто бормотал еще что-то насчет государственной ереси, папистских козней и сектантских врагов церкви, но, как Мэй Хэтли сказала, он в это время уже ничего не соображал и употреблял эти выражения просто по привычке, так что можно считать, что перед смертью его осенил дух милосердия и всепрощения. Через час после этого он скончался.

Несмотря на преклонный возраст Дэвида Динса, смерть его была жестоким ударом для миссис Батлер. Она посвящала столько времени заботам о его здоровье и удовлетворении его желаний, что, когда старика не стало, ей показалось, что связь ее с миром в чем-то нарушена. Оставшееся после него наследство в тысячу пятьсот фунтов свободного капитала значительно обогатило семью пастора. Батлер старался придумать такой способ использования этих денег, который принес бы наибольшую выгоду его семье.