Образования бессознательного (1957-58) - Жак Лакан

Здесь уместно будет упомянуть и о третьем сновидении. В прошлый раз у меня не было времени его рассмотреть, но я вам вполне могу его прочитать и сейчас: Она ставит свечу в подсвечник; свеча, однако, сломана и плохо горит. Подруги в школе говорят, что она очень неловкая, гувернантки л/се находит, что это вина не ее.

Вот как Фрейд это сновидение комментирует: Реальный повод имеется и здесь; она действительно вставляла вчера в подсвечник свечу, но свеча эта вовсе не была сломана. Здесь, однако, присутствует символика, так как значение свечи известно — если она сломана и не стоит в подсвечнике, то это означает импотенцию мужа. И Фрейд специально подчеркивает здесь фразу: Это вина не ее, esistnichtihreSchuld.

Но каким образом воспитанная и далекая от темных сторон жизни молодая дамаможет об этом назначении свечи знать? Оказывается, однажды, катаясь на лодке, она услышала, как студенты пели не слишком пристойную песню о шведской королеве, которая за закрытыми ставнями ставила Аполлоновы свечи. Она спросила мужа — тот ей про ставни, свечи и Аполлона все объяснил, и вот теперь, когда представился случай, все это всплыло вновь на поверхность.

Как видим, здесь в неприкрытом виде, в виде обособленного, едва ли не в воздухе висящего частичного объекта, является перед нами фаллическое означающее. И хотя мы не знаем, в какой момент анализа больной — ибо, конечно же, она проходила анализ — сновидение это было получено, самое главное, разумеется, что "это не ее вина". Это уровень другого — таковы факты. Именно на глазах у других все это происходит, именно благодаря гувернантке школьные подруги прекращают над ней смеяться. Здесь явно возникает символ Другого, и это лишний раз — к чему я, собственно, и клоню — подкрепляет и подтверждает то, что явствовало из сновидения жены мясника, то есть что в изучении истерии, которая представляет собой, в конечном счете, один из способов организации субъекта по отношению к его сексуальному желанию, упор следует делать не просто на измерении желания в противоположность измерению требования, а именно на желании Другого, на позиции, месте желания в Другом.

Вы помните, как живет Дора до самого того момента, когда ее истерическая позиция оказалась декомпенсирована. У нее прекрасное самочувствие, если не считать нескольких маленьких симптомов — тех самых, что делают ее истеричкой и прочитываются в расщеплении, Spaltung, приводящем к удвоению горизонтальной линии на моей схеме. К сверхдетерминации симптома, связанной с существованием этих двух означающих линий, мы впоследствии еще вернемся. Ранее мы показали, что Дора сохраняется в качестве субъекта не просто постольку, поскольку она, как всякая нормальная истеричка, требует любви, но и постольку, поскольку она поддерживает желание Другого как таковое — ибо поддерживает его, служит ему опорой никто иной, как она. Все идет хорошо, все происходит самым удачным образом, и притом так, что никто, вроде бы, тут ни при чем. Выражение "она поддерживает желание Другого" действительно соответствует стилю ее позиции и ее поступков по отношению к отцу и г-же К лучше всего. Как я уже указывал, вся конструкция оказывается возможна постольку, поскольку Дораидентифицирует себя с г-жой К. Пред лицом желания она сохраняет в этом месте определенную связь с другим, в данном случае воображаемым, — связь, обозначенную у нас символом (SO«).

Образуется, таким образом, квадрат, вершинами которого являются Я (т), образ другого (г(я)), связь субъекта, образовавшегося на этот момент, с воображаемым другим (80а), и желание (rf). Это и есть четыре опоры, в которых нуждается для устойчивости человеческий субъект, сформировавшийся как таковой, то есть субъект, который в функционировании механизма, управляющего марионеткой другого, в котором он себя видит, то есть способен, до известной степени, себя узнать, отдает себе не больше отчета, чем в функционировании собственных внутренних органов.

Истерический субъект находится здесь, перед лицом желания Другого, причем дальше, какя уже показал в прошлый раз, дела уже не идут, так как в конечном счете можно сказать, что линия возврата от (80я) к/(я) у такого субъекта в значительной мере стерта. Поэтому, кстати, и возникают у него трудности с воображаемым, представленным на схеме как образ другого; потому и случается ему наблюдать в своем воображаемом те эффекты дезинтеграции и распада, которые и оказываются в симптомах к его услугам.

Так происходит дело у истерика. Попробуем теперь сформулировать то, что имеет место в структуре навязчивости.

Невроз навязчивости в каком-то отношении сложнее невроза истерического, но не намного сложнее. Если суть дела нащупать удается, то артикулировать его можно, но зато если эту суть упустить, что с автором, о котором мы только что говорили, Буве, как раз и произошло, то нет ничего проще, как захлебнуться, беспомощно барахтаясь между садистским, анальным, частичным объектом, инкорпорацией и дистанцией от объекта. Непонятно становится, каким святым ставить свечки. Как показывает автор в наблюдениях — которые трудно даже объединить под одной клинической рубрикой — над субъектами, названными им Пьером и Полем, не говоря уже о двух других, Монике и Жанне, клиническая картина такого невроза оказывается удивительно пестрой. Клинический материал статьи о Я ограничивается Пьером и Полем. С точки зрения фактуры объекта, это явно субъекты совершенно разные. Их трудно даже занести в одну рубрику — что не является с нашей стороны возражением, так как мы сами в данный момент другие незаполненные рубрики выделить не в состоянии.

Удивительно само то, что, занимаясь неврозом навязчивости столь давно, мы так и не способны перечислить виды его, хотя, казалось бы, ввиду многообразия его проявлений, с клинической точки зрения подобная классификация напрашивается. Вспоминаются верные слова Платона о хорошем поваре, умеющем разделывать тушу, следуя естественным ее сочленениям. При нынешнем состоянии дел никто, в особенности среди тех, кто специально неврозом навязчивости занимается, не способен верно это заболевание определить. Перед нами явный признак какого-то изъяна в теории.

Вернемся к позициям, на которые мы пришли.

Что делает больной неврозом навязчивости, чтобы состояться в качестве субъекта? Можно догадываться, что в этом он подобен истерику. Еще прежде всякой теоретической проработки вопроса, то есть еще до Фрейда, Жане сумел проделать очень интересную работу по своего рода геометрическому наложению образов, по установлению, точка за точкой, их соответствия, по преобразованию этих, если воспользоваться геометрическим термином, фигур — работу, где больной неврозом навязчивости рассматривается как своего рода трансформированный истерик. Больной неврозом навязчивости тоже ориентирован на желание. Не иди речь в первую очередь именно о желании, явления эти не могли бы рассматриваться как однородные.

Что, однако, говорит последняя формулировка Фрейда? Каково последнее его слово о неврозах навязчивости — слово, которому, собственно, и вторит классическая теория?

За время своей деятельности Фрейд успел на этот счет сказать многое. Прежде всего он заметил, что так называемый первичный травматизм невротика противоположен первичному травматизму истерика. У истерика это внезапное совращение, вмешательство, вторжение сексуальности в жизнь субъекта. У больного неврозом

навязчивости психический травматизм служит опорой критики воссоздания, и потому субъект берет на себя, напротив, активную роль — роль, которая приносит ему удовольствие.

Но это лишь в первом приближении. Затем последовали все построения "Человека с крысами", осознание сложности аффективных отношений, упор на аффективную амбивалентность, на противоположность активного и пассивного, женского и мужского, а также, что самое главное, на антагонизм любви и ненависти. "Человека с крысами" нужно читать и перечитывать, как Библию. Относительно невроза навязчивости из случая этого многое предстоит еще почерпнуть, это целая тема для будущей работы.

К чему же пришел Фрейд в итоге, какова последняя его метоп-сихологическая формулировка? Клинический опыт и метапсихо-логическая проработка в теоретическом плане выявили в субъекте агрессивные тенденции, заставившие Фрейда провести то различие между инстинктами жизни и инстинктами смерти, которое не давало с тех пор аналитикам никакого покоя. Согласно Фрейду, у страдающего неврозом навязчивости инстинкты жизни и инстинкты смерти, первоначально находящиеся в смешении, обособляются. Выделение разрушительных устремлений происходит у него преждевременно, на стадии столь ранней, что на всем дальнейшем его развитии, на вживании его в особую его субъективность это не может не отразиться.