М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников - Максим Гиллельсон

говорящих по-французски, развязных в обществе,

ловких и смелых с женщинами и высокомерно пре­

зирающих весь остальной люд, которые с высоты своего

340

величия гордо смотрели на нашего брата армейского

офицера и сходились с нами разве только в экспеди­

циях, где мы, в свою очередь, с презрением на них

смотрели и издевались над их аристократизмом. К этой

категории принадлежала большая часть гвардейских

офицеров, ежегодно тогда посылаемых на Кавказ,

и к этой же категории принадлежал и Лермонтов, кото­

рый, сверх того, и по характеру своему не любил дру­

житься с людьми: он всегда был едок и высокомерен,

и едва ли он имел хоть одного друга в жизни 3.

П. П. ВЯЗЕМСКИЙ

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

Когда я возвратился из-за границы в 1840 году,

Лермонтов в том же году приехал в Петербург. Он был

чем-то встревожен, занят и со мною холоден. Я это при­

писывал Монго-Столыпину, у которого мы видались.

Лермонтов что-то имел с Столыпиным и вообще

чувствовал себя неловко в родственной компании.

Не помню, жил ли он у братьев Столыпиных или нет,

но мы там еженощно сходились. Раз он меня позвал

ехать к Карамзиным: «Скучно здесь, поедем освежиться

к Карамзиным». Под словом освежиться, se rafraîchir,

он подразумевал двух сестер княжон О<боленских>,

тогда еще незамужних 1. Третья сестра была тогда

замужем за кн. М<ещерским>. Накануне отъезда своего

на Кавказ Лермонтов по моей просьбе мне перевел

шесть стихов Гейне: «Сосна и пальма». Немецкого

Гейне нам принесла С. Н. Карамзина. Он наскоро,

в недоделанных стихах, набросал на клочке бумаги

свой перевод. Я подарил его тогда же княгине Юсупо­

вой. Вероятно, это первый набросок, который сделал

Лермонтов, уезжая на Кавказ в 1841 году, и который

ныне хранится в императорской Публичной библиоте­

ке 2. Летом во время красносельских маневров приехал

из лагеря к Карамзиным флигель-адъютант полковник

конногвардейского полка Лужин (впоследствии москов­

ский обер-полицеймейстер). Он нам привез только что

полученное в главной квартире известие о смерти

Лермонтова. По его словам, государь сказал: «Собаке —

собачья смерть» 3.

342

А. П. АРАПОВА

H. H. ПУШКИНА-ЛАНСКАЯ

Нигде она <Наталья Николаевна Пушкина> так

не отдыхала душою, как на карамзинских вечерах, где

всегда являлась желанной гостьей. Но в этой пропи­

танной симпатией атмосфере один только частый

посетитель как будто чуждался ее, и за изысканной

вежливостью обращения она угадывала предвзятую

враждебность.

Это был Лермонтов.

Слишком хорошо воспитанный, чтобы чем-нибудь

выдать чувства, оскорбительные для женщины, он

всегда избегал всякую беседу с ней, ограничиваясь

обменом пустых, условных фраз.

Матери это было тем более чувствительно, что

многое в его поэзии меланхолической струей подходило

к настроению ее души, будило в ней сочувственное эхо.

Находили минуты, когда она стремилась высказаться,

когда дань поклонения его таланту так и рвалась ему

навстречу, но врожденная застенчивость, смутный страх

сковывали уста. Постоянно вращаясь в том же малень­

ком кругу, они чувствовали незримую, но непреодоли­

мую преграду, выросшую между ними.

Наступил канун отъезда Лермонтова на Кавказ.

Верный дорогой привычке, он приехал провести послед­

ний вечер к Карамзиным, сказать грустное прости

собравшимся друзьям. Общество оказалось многолюд­

нее обыкновенного, но, уступая какому-то необъясни­

мому побуждению, поэт, к великому удивлению

матери, завладев освободившимся около нее местом,

с первых слов завел разговор, поразивший ее своей

необычайностью.

343

Он точно стремился заглянуть в тайник ее души

и, чтобы вызвать ее доверие, сам начал посвящать ее

в мысли и чувства, так мучительно отравлявшие его

жизнь, каялся в резкости мнений, в беспощадности

осуждений, так часто отталкивавших от него ни в чем

перед ним не повинных людей.

Мать поняла, что эта исповедь должна была служить

в некотором роде объяснением; она почуяла, что

упоение юной, но уже признанной славой не заглушило

в нем неудовлетворенность жизнью. Может быть, в эту

минуту она уловила братский отзвук другого, мощного,

отлетевшего духа, но живое участие пробудилось

мгновенно, и, дав ему волю, простыми, прочувствован­

ными словами она пыталась ободрить, утешить его,

подбирая подходящие примеры из собственной тяжелой

доли. И по мере того как слова непривычным потоком

текли с ее уст, она могла следить, как они достигали

цели, как ледяной покров, сковывавший доселе их

отношения, таял с быстротою вешнего снега, как некра­

сивое, но выразительное лицо Лермонтова точно пре­

ображалось под влиянием внутреннего просветления.

В заключение этой беседы, удивившей Карамзиных

своей продолжительностью, Лермонтов сказал:

— Когда я только подумаю, как мы часто с вами

здесь встречались!.. Сколько вечеров, проведенных

здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался

вас, малодушно поддаваясь враждебным влияниям.

Я видел в вас только холодную неприступную красавицу,

готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здеш­

нему культу, и только накануне отъезда надо было

мне разглядеть под этой оболочкой женщину, постиг­

нуть ее обаяние искренности, которое не разбираешь,

а признаешь, чтобы унести с собою вечный упрек

в близорукости, бесплодное сожаление о даром утра­

ченных часах! Но когда я вернусь, я сумею заслужить

прощение и, если не слишком самонадеянна мечта,

стать когда-нибудь вам другом. Никто не может поме­

шать посвятить вам ту беззаветную преданность, на

которую я чувствую себя способным.

— Прощать мне вам н е ч е г о , — ответила Наталья

Н и к о л а е в н а , — но если вам жаль уехать с изменив­

шимся мнением обо мне, то поверьте, что мне отраднее

оставаться при этом убеждении.

Прощание их было самое задушевное, и много

толков было потом у Карамзиных о непонятной пере-

344

мене, происшедшей с Лермонтовым перед самым

отъездом.

Ему не суждено было вернуться в Петербург,