В поисках утраченных предков (сборник) - Дмитрий Каралис

— Ладно, пиши последнее: ремонт электрооборудования шпиля и брашпиля. «Брашпиля» — в одно слово, вместе.

Еще Володя говорил, что скоро изобретет одну штуковину, за которую его пригласят в Швецию и дадут премию имени дядьки, который придумал динамит. И тогда он подарит каждому по машине, новому пальто, маме — самую лучшую шубу, отцу — катер, чтобы ездить на рыбалку, а мне — велосипед с моторчиком…

Я не претендовал, как брат, на Нобелевскую премию, но литературных лавров, хоть самых мелких — в виде книжечки или рассказа в журнале, хотелось. Время-то уходило! И наступил день, когда работа ради денег, которые приносила мне книжная торговля в виде десяти процентов от оборота, стала казаться глупой затеей…

12. Зеленогорск, лето

Воскресение предков зависит от нас.

Блестит на солнце пушистый газон. Трава такая, что уронишь чашку — она только подпрыгнет. Две большие яркие пачки газонных семян подарил мой однофамилец Димитриус.

Голландская трава, подаренная греком, живущим в Швеции, густо растет на земле бывшего Великого княжества Финляндского, и русский человек со странной фамилией Каралис раз в неделю косит ее американской бензокосилкой «Джонсеред». На русском человеке японская кепка-бейсболка с надписью «Honda», болгарская майка с гербом британского университета, шорты с лейблом «Universal», пошитые в России, а на слегка кривоватых ногах — синие китайские кроссовки и длинные белые носки государства Беларусь.

Конвергенция, о которой мечтали либералы, спустилась на нашу грешную (или святую?) землю.

Я все никак не могу понять, какая у нас земля — грешная или святая? В одних газетах пишут, что земля наша грешная, и мы виноваты перед всем человечеством; в других — святая, и что, дескать, только у нас еще теплятся истинные ростки гуманизма, которые со временем покажут всей планете настоящую кузькину мать. Никак журналисты и философы не придут к единой точке зрения. Что говорить про нас — простых смертных.

А я считаю, что земля как земля, — нам ли быть в печали?

Я прохаживаюсь по каменным плиткам дорожки, рассекающей газонное поле, обещаю собаке поиграть с ней чуть позже и пытаюсь думать о нескольких вещах сразу. Думается не ахти как.

В голову лезут и письма из архивов, привезенные женой из города, и недавний разговор со старшей сестрой, касающийся происхождения нашей семьи, и размышления, что будет завтра, если господин Колыванов в очередной раз произнесет: «Повторяю, вы должны мне двадцать тысяч зеленых!»

Может, убить его, к чертовой матери, из пневматического ружья точным попаданием в глаз отравленной пулей, и все проблемы улягутся? Сколько можно страдать из-за общественных дел и ждать, когда бандиты сделают тебе какую-нибудь серьезную бяку?

Надо работать на опережение.

Наловить в районе старого финского кладбища гадюк, дать им накусать стеклянную планочку, помазать свинцовую пульку ядом, и потом этой пулькой — прямо в бесстыжий глаз Колыванова. Ты хотел получить с бедных писателей двадцать тысяч долларов? Получи и распишись, пока еще вторым глазом видишь! Бабах! Колыванов падает замертво, я вызываю милицию и объясняю, что… Н-да… И что я им объясняю? Что стрелял для спортивного интереса отравленными пульками по мишени, но тут вбежал вымогатель Колыванов и подставил под выстрел свой бесстыжий глаз?

Пневматическое ружье, похожее на десантный автомат с укороченным вороненым стволом, я купил на всякий случай.

Вид у ружья был столь лихой и устрашающий, словно оно стреляло не одиночными пульками-дробинками, а могло строчить до бесконечности и бить снайперскими ударами при помощи оптического прицела — мушка, взятая в кольцо цилиндрика, придавала ружью вид особо точного оружия. Ружье считалось спортивным оружием, но из него можно было пробить навылет консервную банку или разнести пивную бутылку на расстоянии ее видимости. После выстрела из ствола взвивался приятный дымок от сгоревшей ружейной смазки, и, казалось, этот снайперский автомат стреляет настоящими пороховыми патронами. Приятная тяжесть оружия в руке, о которой писал Хемингуэй…

Странно реагировала на ружье Юджи. Едва я брал его в руки, она начинала скалиться, метаться вокруг меня, отрывисто гавкать и пыталась укусить вороненую трубку ствола. Она словно просила оставить ружье в покое, а когда я его вскидывал и целился, взвывала, как по покойнику. Странно…

Раньше она никогда не видела оружия, кроме игрушечного, с которым сын в детстве бегал по квартире. Что это? Генетическая память служебной собаки?

В собачьей школе, куда я водил Юджи, мы до задержания вооруженного человека не дошли — у нее началась пустовка, взбесившая всех кобелей в группе, и нас попросили сидеть дома. Но что удивительно: после моего первого пробного выстрела из ружья, она стала облаивать пахнущую теплым маслом железяку, словно хорошо знала, для чего она предназначена, и просила меня не шутить с этим опасным предметом.

Современные немецкие овчарки, завезенные к нам из Западной Европы, — особые собачки. С блестящей родословной, красивые в своем чепрачном окрасе, умноглазые — они выводились для охраны домов, дач, складов, ферм, и в их задачу входило засечь своими длинными торчащими ушами-локаторами, горящими глазами и влажными ноздрями чужака, приблизившегося к забору. Обнаружить его и облаять. Напугать своим хрипящим лаем, вставшей дыбом шерстью, остановить или прогнать.

Задержание преступника в демократической Европе — прерогатива полиции.

Инструктор сказал, что «немцы» — это не наши бесстрашные восточноевропейские овчарки — мощные Русланы, Джульбарсы и Мухтары, чье огромное гавкающее стадо несло службу на погранзаставах и за колючей проволокой лагерей.

В начале девяностых конвейер отечественного собаководства сбавил обороты, и границы открылись не только для людей, но и для собак. Какого только четвероногого брата не завезли в Россию! И бультерьеров, и одышливых мопсов, и веселых пятнистых лабрадоров, выведенных много веков назад для сопровождения карет герцогов или маркизов, и хрипящих на поводке уродцев с добрыми глазами… Всяк хозяин смог выбирать себе друга по нраву, характеру и даже внешней похожести.

И вот моя немецкая овчарка с германскими и швейцарскими дедами, венгерскими бабками и только одной русской матерью воет на ружье и пытается его укусить. Я не учил ее этому, и в собачьей школе не учили, но она словно извиняется, что не может не лаять, и лает, наскакивает, пытается кусать вороненый ствол, недовольно повизгивает… Генная память? А почему бы и нет?

…С утра пораньше в нескольких метрах от нашего забора открывается лечебный пункт под открытым небом. Мат-перемат, похмельное дрожание рук, визгливые споры… Сейчас компания выпьет, начнет делить какой-нибудь заныканный пузырек, в итоге все раздерутся, а собака будет грохотать лаем и мешать мне работать. Кроме того, каждую весну и осень мы с сыном носилками выносим с этого пустыря мусор и зарываем в яму…

Нынешнее поколение местных пьянчуг мне незнакомо. Почти все мои сверстники, увлекавшиеся спиртным, давно лежат на красивом лесном погосте, где по высоким соснам и елям скачут белочки, а в Троицу, не переставая, скрипит колодезный ворот, и весь Зеленогорск гуляет за просторными оградами могил. Это следующий призыв на тот свет, и лица их еще не примелькались.

— Алё! Господа! — командирским голосом кричу я через забор и, дождавшись внимания, предлагаю компании перебраться за дорогу, в давно загаженный лесок. — Вот туда, пожалуйста! — по-ленински указываю я ладонью.

— Да пошел ты! — отмахивается компания, позвякивая пузырьками — Лучше шавку свою убери, задолбала, блин!

Холка у Юджи встает дыбом, да и у меня, похоже, тоже. Собака с рычанием мечется вдоль забора, я решительно выношу из дома ружье. Юджи тут же сменяет гнев на просительное привизгивание, пытаясь в традициях европейского либерализма остановить хозяина от самосуда. Ей невдомек, что с таким гуманным подходом местные алкаши, устроившие в кустах распивочную и опочивальню, скоро будут в шесть утра будить нас развязным голосом и спрашивать стаканчик, лук на закуску или пятерку до завтра.

Вот краснолицый усач, покачиваясь, подходит к забору и без стеснения расстегивает ширинку.

Я взрываюсь.

— А ну пошел вон! — спустившись с крыльца под жалобный лай собаки, целюсь прямехонько в его уд. Вид у ружья внушительный, намерения мои понятны.

— Не надо, не надо! Я ушел! — Он испуганно разворачивается и торопливо несет журчащий крендель струи прочь от нашего забора.

Я спускаю для острастки курок, и дробинка чмокает сырую землю в метре от компании. Теперь Юджи бегает вдоль сетки забора и дает понять, что если она сейчас найдет дырку, то полетят клочки по закоулочкам. Я вновь резко взвожу рычаг пружины и вставляю дробинку.