Белая береза - Михаил Бубеннов

Все разом поднялись, застучав скамьями, табуретами, ящиками, досками... Встали, загородив окна и двери.

Секретарю партбюро Вознякову вдруг показалось, что в комнате гораздо больше коммунистов, чем он думал минуту назад, когда они сидели. Это странное впечатление не оставляло его все то время, пока он стоял, опустив голову, и он решил обязательно проверить его, когда станет возможным. Но такое впечатление создалось не только у одного Вознякова. Всем присутствующим коммунистам казалось, что когда они сидели, их было не так уж много, а когда поднялись на ноги - в комнате стало очень и очень тесно...

Кончилась минута скорби. Секретарь партбюро Возняков быстро поднял взгляд - и удивился еще больше: склоненные головы коммунистов, казалось, виднелись далеко-далеко в полутьме, словно собрание шло не в комнате, а на открытом, широком просторе...

XVI

На партийном собрании, как нигде, коммунисты познают многое, что в одиночку познать иногда не легко. Слушая товарищей, Матвей Юргин с особенной остротой, как никогда еще до этого, всем существом своим ощутил, что настал самый грозный час войны. Кажется, ничего нового не прибавили речи товарищей к тому, что он знал о положении на фронте, о последнем боевом приказе. Но сама атмосфера собрания, содержащая в себе нечто властное, заставила гораздо сильнее, чем в обычной обстановке, почувствовать опасность, грозящую Москве. И личное счастье, которое час назад казалось всесильным, захватившим всю душу Юргина, немедленно отступило перед сознанием этой опасности.

Сразу же после собрания, с чувством необычайной тревоги за судьбу Москвы, Матвей Юргин побывал во всех взводах своей роты, проверил их готовность к бою, проверил, как несет службу боевое охранение, поговорил со многими солдатами, стараясь, чтобы и они всей душой почувствовали приближение часа, какого еще не приходилось им пережить на войне.

Только далеко за полночь, твердо убедившись, что рота отлично подготовлена к бою и завтра будет сражаться беззаветно, Матвей Юргин немного успокоился и вновь ощутил тепло того счастья, какое он познал совсем недавно. Он уснул, думая уже только о Лене, и долго-долго улыбался во сне...

Выскочив из гудящего дома (в нем гулко хлопали все двери, по всем комнатам и коридорам раздавались крики), Матвей Юргин услышал, что ружейно-пулеметная стрельба идет на разных участках оборонительного рубежа батальона, но особенно сильная - на участке его роты. Как и вчера на партийном собрании, Юргина мгновенно охватило необычайное чувство тревоги за судьбу Москвы - и он тут же услышал в себе толчки той знакомой силы, которая всегда заставляла его быть злым, бесстрашным и дерзким в бою. Кое-как попав правой рукой в рукав полушубка, не застегиваясь, Юргин бросился к западной границе парка. Только на бегу, сначала ударившись о толстый, запорошенный снегом ствол вяза, а потом наскочив на куст акации, Матвей Юргин сообразил, что гитлеровцы начали бой раньше обычного, - над землей чуть брезжил рассвет. В парке тянуло сквознячком и порошило; чувствовалось, что в полях, на просторе, все еще трудится метель. И Юргин понял, что произошло: гитлеровцы решили захватить Садки внезапно, без артподготовки, одной пехотой. Пользуясь метелью, они незаметно сосредоточились по обе стороны шоссе, в низине, по руслу ручья, поросшего низкорослым кустарничком, и теперь атакуют, стремясь прорваться на правом фланге в лес, где стояли дома пионерского лагеря, а на левом - вдоль железной дороги в парк, чтобы с двух сторон обойти Садки и соединиться на шоссе. "Не-ет, гады, не выйдет!" - мысленно закричал Юргин, видя, что и вправо и влево от него, по всему парку, навстречу звукам стрельбы, перекликаясь, увязая в снегу, несутся солдаты его роты.

Выбежав к сторожке в углу парка, где находилось боевое охранение, Юргин прежде всего увидел, что в поле действительно все еще метет и кружит метель. В сумраке рассвета, сквозь мглу снежного буса, поднятого метелью, не видно было ни полотна железной дороги, ни лесистого взгорья за ним, ни деревни Ленино... Всюду вправо и влево от сторожки, по неглубокой, полузасыпанной снегом канаве, являвшейся западной границей парка, виднелись солдаты. "В кого же они стреляют?" - подумал Юргин и только после этого разглядел, что сквозь метель из низины к парку движутся немецкие цепи. Юргин бросился мимо сторожки, понимая, что теперь никого в ней нет, свалился в канаву и здесь услышал крики солдат:

- "Психической" хотят взять, сволочи!

- А-а, гады, психуете?

- Готовь гранаты!

- Дай диски!

Вскочив на ноги, Юргин увидел, что в разных местах в канаву с разбегу бросаются бойцы, и закричал высоким, обычным в бою голосом:

- Товарищи, стоять! Ни шагу назад!

Но кричал он это, вероятно, только для того, чтобы солдаты узнали: командир роты вместе с ними в первой цепи...

Матвею Юргину хотелось многое сделать в эти секунды; узнать, где политрук Гончаров, ночевавший в овощехранилище, во взводе Дубровки, узнать, почему молчит станковый пулемет, стоявший против центра парка, послушать, не выходят ли на помощь танки... Но делать можно и нужно было сейчас только одно: хватать любое оружие и стрелять, стрелять, стрелять огромная толпа гитлеровцев двигалась по полю уже с диким ревом и пальбой из автоматов, двигалась навстречу нашему огню, затаптывая в снег убитых и раненых... Рядом смолк ручной пулемет. Оборачиваясь к Юргину, пулеметчик крикнул:

- Пьяные, сволочи! Берите пулемет, товарищ командир, я ранен, в глазах темнеет...

Юргин лег за пулемет и начал менять диск.

Огромная, быстро редеющая толпа гитлеровцев уже выбилась из сил на снежной целине, но шла и шла, стараясь кричать и стрелять, шла, как безумная и обреченная, навстречу неизбежной гибели. Она и была обреченной, эта толпа. Ей нельзя было ни остановиться, ни повернуть обратно: позади, на рубеже атаки, стояли немецкие пулеметы, готовые расстрелять ее за это без всякой пощады.

Пулемет хорошо, удобно лежал на бруствере. Крепко опираясь на локти, Юргин взял его в руки, быстро прицелился и собрался было нажать на спуск, но в этот миг немецкая пуля перебила ему левую ключицу и пронзила легкое. Юргин дернулся, но в ту же секунду потерял сознание и уронил голову между рук, в которых крепко сжимал пулемет. Через секунду палец умирающего Юргина, застывший на спуске, сильно свело судорогой; и пулемет вдруг задрожал, сверкая огнем...

- Лейтенанта убило!

- Убило лейтенанта!

Эти выкрики, несмотря на звуки шумной ружейно-пулеметной стрельбы, с необычайной быстротой понеслись над рубежом роты. Затрачивая все свое внимание и напряжение на стрельбу по отдельным фигурам немецких солдат, метавшихся по полю в вихрях метели, Андрей тоже крикнул, поворачиваясь вправо, в сторону ближайшего бойца:

- Лейтенанта убило!

И, только выкрикнув эти слова, Андрей с содроганием подумал: "Какого лейтенанта?" Быстро встав на колени, он взглянул по канаве влево, откуда долетели безотчетно повторенные им слова, думая у кого-нибудь спросить, кто же именно погиб в бою, но тут же с ужасом понял, что спрашивать не надо: в роте только один лейтенант - Матвей Юргин, а взводами командовали два младших лейтенанта и старший сержант Дубровка. Андрею вдруг показалось, что в руках у него не автомат, а раскаленный многопудовый камень.

Несколько секунд Андрей стоял на коленях в канаве, ничего не слыша, точно окаменев, стоял, расширив глаза, хотя в лицо и порошило снегом... Он не слышал даже, как дал залп дивизион "катюш", и только когда перед Ленино что-то рухнуло с треском и грохотом, будто обвалился в низину тяжелый небесный свод, Андрей опомнился и увидел, что впереди - не мутная снежная метель, а огненно-дымная, высокая, заслонившая весь запад.

Увидев бушующее в низине пламя, Андрей вскочил на ноги, не зная, что делать, но чувствуя, что горе властно толкает его вперед и велит ему что-то делать, делать до последнего вздоха, до тех пор, пока видят глаза...

Позади послышался гул мощного мотора. Подминая кустарник, взвихривая снежные сугробы, танк "Т-34" вышел к канаве и распластал над ней широкие гусеницы. Танкист в ватнике и шлеме, поднявшись над люком, крикнул:

- Эй, пехота, садись!

Это был гвардии старший сержант Борисов. Андрей понял, что начинается наша контратака. Быстро и ловко взобравшись на правый борт танка, он схватился за скобу у люка и закричал солдатам, вскидывая автомат:

- За мной! Разом! Быстро!

- Это ты, Лопухов? - Борисов пригляделся к Андрею. - Не узнал! Голос не тот. Ты не ранен? Тогда держись крепче! Указывай цели! Слышишь?

- Есть, буду смотреть!

- А то метет, наблюдать плохо...

- Есть, двигай!

Дивизион "катюш" дал еще один залп, и тогда наши танки, облепленные пехотинцами, рванулись в низину, над которой бушевала черная, дымная метель...

...За два месяца отступления ненависть Андрея к фашистским захватчикам выросла в огромное и властное чувство. Но никогда еще, кажется, это чувство не давало так себя знать, как теперь, когда Андрей услышал о гибели друга-командира. Раньше ненависть к гитлеровцам не заглушала в Андрее другие чувства, тоже властные, такие, как любовь к Марийке, но теперь осталась одним-единственным властелином в его душе. Андрей не понимал, конечно, что произошло с ним несколько минут назад. Он лишь чувствовал: теперь, как никогда прежде, у него так много горячих сил и так хочется идти с ними в бой, что он, ради такого случая, мог бы поступиться всем дорогим в жизни. К тому же Андрей чувствовал: теперь ему почему-то особенно легко быть в бою, он может, не задумываясь, броситься в любой огонь, наверное зная, что не погибнет...