Белая береза - Михаил Бубеннов

- Нет, нет! Молчи!

- Тогда и ты молчи! - сказал Юргин и, вновь прижав Лену к себе, поцеловал в пылающие губы...

...Юргин привел Лену в маленькую комнату на нижнем этаже, где собирался провести ночь. Половина комнатки была завалена сухой ржаной соломой; ближе к двери стояли тумбочка и два табурета, какие можно видеть обычно в общежитиях.

- Разденься, - предложил Юргин.

Лена расстегнула полушубок, но вдруг вспомнила, что она в стеганых ватных брюках, над которыми при случае смеются все девушки, и решительно возразила:

- Нет, здесь холодно. Да и зачем? Мне скоро надо идти...

- Разденься, - попросил Юргин.

- Ой, ну зачем?

- Сейчас мы будем ужинать.

- Ужинать? Нет, мы в Талице...

- Поужинаешь здесь, а потом там.

- Подряд два раза?

- Это совсем не плохо на войне!

- А знаешь что, Матвей? - спросила Лена. - Пожалуй, и верно. Я так сегодня проголодалась! - она засмеялась и сбросила полушубок. - Ох, и дуреха я, а? И все у меня вот так!

Молоденький боец, вестовой Юргина, принес котелок подогретого на плите мясного супа с вермишелью, выложил из вещевого мешка на тумбочку кусок ржаного хлеба. Сообразив, что ему лучше уйти на время, спросил:

- Не забудете, товарищ гвардий лейтенант?

- О собрании? Нет, я помню.

- Какое у вас собрание? - поинтересовалась Лена.

- Партийное. В семь ноль-ноль.

- А у нас комсомольского еще не было после того, как ушли из Козлова. Да и когда ему быть? Хоть бы денек отдыха... Ой, с вермишелью, да?

- Любишь?

- Самый любимый суп. Бывало, мама... - Лена запнулась, вздохнула и села на табурет. - Мама, мама! - прошептала она и сокрушенно покачала головой. - Она и не знает, что я так близко от нее, и значит - очень далеко до нашей встречи! Ты знаешь, Матвей, она почему-то часто плачет. Отчего это, а?

- Значит, твоя мать умная и душевная женщина, - ответил Юргин. - У каждого солдата ложка с собой, конечно? Доставай и действуй. Бери хлеб.

Несколько минут, обжигаясь, Лена ела любимый суп, казавшийся необыкновенно вкусным, и все ее внимание было сосредоточено лишь на котелке. Воспользовавшись этим, Матвей Юргин несколько раз задерживал на ней свой взгляд. Да, война заставила ее сменить легкое платье и туфли на солдатское обмундирование - гимнастерку, ватные брюки и валенки; война заставила жить тяжелой фронтовой жизнью - недосыпать, недоедать, с утра до ночи слушать стоны раненых, видеть кровь дорогих сердцу людей, часто встречаться со смертью... Но даже и теперь, несмотря ни на что, Лена оставалась на удивление непосредственной, - именно это, вероятно, и делало ее необыкновенно красивой среди тех людей, которых Юргин видел вокруг себя за дни войны.

Вдруг Лена спохватилась и замерла с ложкой над котелком; ее темно-карие с золотинкой глаза настороженно округлились, как у испуганного молодого совенка.

- Ты что не ешь? - спросила она Матвея.

- Смотрю на тебя...

- Но ведь суп остынет!

- А помнишь, как мы завтракали с тобой в лесу, на утренней заре? Счастливо прищуриваясь, Юргин отчетливо увидел памятную картину зари у Барсушни. - Не забыла? Мы сидели тоже друг перед другом, только на еловых ветках, а вокруг - розовый лес, розовый снег. Помнишь? Только тогда мы ели каждый из своего котелка.

Лена озорно усмехнулась.

- Из одного лучше, вкуснее.

- Да? Серьезно? И я так думаю.

- Тогда и ты ешь, - сказала на это Лена.

- Нет, мне так сейчас хорошо, что не до еды, - серьезно сказал Юргин. - Хотя хорошо-то мне, конечно, как раз оттого, что мы едим из одного котелка... Хорошо бы всегда так, а?

Но Лена не согласилась:

- Нет, Матвей, тогда бы ты всегда оставался голодным...

- Нет, Лена, я бы привык, конечно. Ведь сейчас я не ем потому, что это случилось в первый раз...

- А если привыкнешь, если это будет случаться часто, то и не будет так хорошо...

- Перестань, Лена, не говори глупости! - воскликнул Юргин с некоторой обидой. - Мне с тобой всегда будет хорошо. Всегда и везде. Ты вот кусаешь хлеб, а я смотрю и смотрю...

- Смотришь? А как я кусаю?

- Очень смешно, по-ребячьи...

- Не сочиняй, Матвей! Ешь!

- Да, а я смотрю и смотрю на твое лицо, на твои губы и зубы. - Юргин вздохнул и сказал с улыбкой: - Хочешь, я еще принесу полный котелок твоего любимого супа? Ты ешь всю ночь, а я всю ночь буду смотреть на тебя. Смеешься? У-у, озорные твои глаза!

Заглядывая в глаза Лены, Юргин вдруг тихонько, но вдохновенно заговорил о том, что ждет их после войны. Прежде Юргин видел свое будущее почему-то неясно, в отдельных деталях, как если бы смотрел на картину, написанную маслом, при сумеречном свете; теперь, освещенное любовью к Лене, будущее сверкало всеми красками, и он мог говорить о нем без конца, как это могут делать знатоки живописи о любимой картине. Да, после войны они, конечно, вместе приедут в Москву и начнут учиться: Лена станет строительным техником, а он получит военное образование, чтобы навсегда остаться в армии; они побывают на Енисее и вместе постоят на той горе, откуда перед ним открылся в детстве большой, неизведанный мир... Присмирев, не скрывая восхищения и счастья, Лена слушала Юргина и втайне поражалась тому, как он хорошо видит будущее, как смело, красиво мечтает о своей и ее жизни.

В комнату, приоткрыв дверь, заглянул в осыпанной снегом шапке политрук Гончаров.

- Ты еще здесь? - спросил он. - Не забыл?

- Я помню, помню! - воскликнул Юргин и, поднимаясь, взглянул на часы. - В моем распоряжении еще одна минута. А ведь тебе известно, товарищ политрук, что значит даже одна минута на войне!

Когда дверь закрылась, Матвей Юргин прижал руки Лены к своей груди и сказал тихонько:

- Я хочу, чтобы ты всю эту минуту смотрела на меня, а я буду смотреть на тебя... И больше - ни одного слова!

Они действительно целую минуту, не отрываясь, молча смотрели друг другу в глаза, но когда пришла пора расстаться, Лена вдруг порывисто, подавшись вперед, прижалась головой к груди Юргина...

XV

Со всего рубежа батальона, из всех подразделений коммунисты дружно сходились к большому каменному дому в парке. Собрание было назначено в одной из восточных комнат на нижнем этаже. Одни задерживались на некоторое время в коридоре - отряхнуть с себя снег, покурить, обменяться с товарищами новостями. Другие, особенно командиры, сразу же проходили в комнату, отведенную для собрания, и направлялись к столу, за которым сильно похудевший в последнее время секретарь партбюро полка Возняков перебирал содержимое своей полевой сумки. Он проводил собрание вместо секретаря партбюро батальона, который два дня назад выбыл из строя. Отодвигая бумаги, Возняков встречал входивших настороженным взглядом, а когда те молча, с угрюмым видом открывали планшеты, он поднимался на ноги и спрашивал глуховатым от горечи голосом:

- Кто?

Получив партийные документы погибших коммунистов, Возняков внимательно разглядывал их и складывал в одну стопку перед собой. Потом он подробно расспрашивал, при каких обстоятельствах вышли из строя те, кто еще сегодня утром согревал эти документы теплом своего сердца. Все рассказы о погибших коммунистах полка Возняков записывал в особую тетрадь в черной коленкоровой обложке.

За два месяца в этой тетради собралось немало простых и точных описаний воинской доблести коммунистов, до последнего дыхания сражавшихся с врагом за счастье родной земли. Из коротких записей Вознякова день за днем слагалась летопись партийной организации полка за самый тяжелый период войны. Это была печальная тетрадь. На каждой ее странице рассказывалось о смерти. И все же любой человек, прочитав ее, подумал бы не о торжестве смерти, а о торжестве и всемогущей силе жизни, - в любой скупой записи о гибели коммуниста всегда было нечто такое, что заставляло думать о величии и бессмертии партии. Поэтому Возняков не боялся перечитывать свою тетрадь даже в самые тяжелые минуты.

Сделав очередную запись в своей тетради, Возняков обычно спрашивал:

- Заявления есть?

- Есть, вот они...

Около стопки партийных документов Возняков аккуратно складывал заявления тех, кто вступал в ряды партии на место погибших в бою...

Точно в 7.00 Возняков поднялся за столом. Комната освещалась плохо двумя обыкновенными фронтовыми коптилками, и секретарь партбюро, может быть, именно поэтому очень медленно обвел ее взглядом. В отблеске красноватых огней коптилок он показался многим совершенно рыжим, хотя был только слегка рыжеват, и до крайности худым, усталым и печальным. Объявив наконец собрание открытым, Возняков протянул и задержал руку на стопке партийных документов.

- Товарищи, сегодня в батальоне погибло девять коммунистов, - сказал он тихим голосом. Он назвал имена погибших и продолжал, безуспешно стараясь сдержать дрожь в голосе: - Все эти товарищи погибли сегодня на поле боя смертью храбрых, погибли за знамя нашей великой большевистской партии, за наше правое дело. Вечная память верным и храбрым сынам нашего народа! Не пропадет даром их кровь, пролитая на подмосковной земле!.. Товарищи, почтим их память...