100 великих узников - Надежда Ионина

В 1847 году в Петербурге арестовали и заключили в арестантскую камеру III Отделения члена украинского "Славянского общества святых Кирилла и Мефодия" Н. И. Гулака. В уставе этого общества и его "Главных правилах" говорилось, что славяне должны стремиться "к духовному и политическому единению". Такими племенами "Кирилло-Мефодиевское братство" признавало русских, белорусов, украинцев, поляков, чехов и словаков, лужичан, иллирийских сербов и болгар. В уставе говорилось также и о том, что каждое племя "должно иметь свою самостоятельность, народное правление и соблюдать совершенное равенство сограждан по их рождению, христианским вероисповеданиям и состояниям".

В "Главных правилах" указывалось, что Общество учреждается с целью распространения этих идей "преимущественно посредством воспитания юношества, литературы и умножения числа членов Общества". Своими покровителями Общество считает святых Кирилла и Мефодия и "принимает своим знаком кольцо или икону с именем или изображением этих святых". Каждый вступающий в Общество обещал употребить все свои силы, труды и дарования, состояние свое и общественные связи для общих целей и в случае опасности не выдавать никого из членов, даже если ему самому будут грозить гонения и мучения.

В марте 1847 года к попечителю Киевского учебного округа явился студент Петров и заявил, что знает о существовании "тайного общества" с вредными политическими целями. В доказательство своих слов он представил устав Общества, и дело получило официальный ход. Т. Г. Шевченко, будущий историк Н. И. Костомаров и другие члены Общества были арестованы в Киеве; Н. И. Гулак находился тогда в Петербурге и 18 марта был там арестован. В тот же день его допросили в III Отделении, но, несмотря на все ухищрения жандармов, допросы эти не дали никаких результатов. Н. И. Гулак заявил, что ни к какому тайному союзу он не принадлежит, устав Общества попал к нему случайно, а от кого — он дал слово не открывать; что кольцо с именами святых Кирилла и Мефодия купил в одной из киевских лавок и т. д. В числе бумаг, найденных у Н. И. Гулака при обыске, власти обратили внимание на его сочинение "О юридическом быте поморских славян", в котором, в частности, говорилось:

Отношение челяди к господину своему, опираясь единственно на патриархальности нравов, должны были, вместе с упадком древней простоты, совершенно измениться; из клиентов они мало-помалу сделались крепостными, а местами (например, в России) — совершенными рабами. Много способствовало этому сближение славян с немцами и греками; беспрестанные распри между славян придали не свойственную им прежде одичалость. С военнопленными они начали поступать сурово, бесчеловечно; делились при разделе добычи, как скотом, разлучая сына от отца, жену от мужа… Этим, однако же, не ограничивалось варварство предков наших — гнусный торг невольниками сделался у нас всеобщим обыкновением — вся Европа, но еще более Восток, наполнился славянскими рабами' так что имя "славянин" у всех европейских народов сделалось однозвучным со словом "раб". Целые корабли, нагруженные невольниками, отправлялись вниз по Дунаю в Константинополь. О цветущем состоянии этой торговли свидетельствуют договоры Олега и Игоря с греками…

По поводу этого отрывка у Н. И. Гулака спросили, почему он старался показать положение рабов в древней России в самом ужасном виде? И он ответил, что показал его в таком виде, в каком оно ему представлялось.

Выше говорилось, что Н. И. Гулак не назвал на допросе ни одного имени, часто вообще отмалчивался или утверждал, что ничего не знает об Обществе и его членах, и тем более не знает о том, имело ли оно связи с жителями Царства Польского и с заграничными славянскими племенами. Для следователей это было удивительно, ведь к тому времени почти все его товарищи дали откровенные показания. И тогда жандармы решили использовать священника, уже неоднократно оказывавшего услуги III Отделению в качестве агента-провокатора. Это был поп Казанского собора Алексей Малов, но Н. И. Гулак оставался непреклонным и перед его увещеваниями. В одном из своих рапортов священник сообщал как стал доказывать арестованному, что "всякое частное клятвенное слово, а особливо, если оно дано в каком-либо преступном начинании, — есть явный грех и нарушение священнейшей клятвы, которая изрекается нами в верноподданной присяге" На это Н. И. Гулак отвечал: "Все это так, но я не могу".

По показаниям А. Малова, "вид узника был печален, но не дик; взоры — томны, но кротки и смиренны… Когда я сказал ему, что ежели вы продолжите ваше упорство и не сознаетесь, я не причащу его — при этих словах он зарыдал… и сказал мне: "Если не для причащения то хотя из христианской жалости навещайте меня". Священник еще несколько раз приходил к Н. И. Гулаку, старался затронуть его религиозные чувства, убеждал, что "его ждет Божья кара, что кроме преступления перед правительством, он согрешил и перед Господом". Только после того, как во время одного из допросов узника ознакомили с показаниями других, заключенный тоже открыл кое-что, но только касающееся его самого…

Первого апреля Н. И. Гулака отвезли в одну из камер Алексеевского равелина и приказали коменданту содержать узника самым строгим образом в совершенном уединении, не допускать к нему никого, "не давать ему ни книг, ни других предметов развлечения", так как "арестант этот есть самый важный, закоренелый и доказанный преступник". Но, несмотря на все убеждения и явные против него улики, он показал только упорство и "не открывает подробностей своего преступления".

В мае 1847 года киевский генерал-губернатор Бибиков сообщил в Петербург, что у арестованного должна быть выжжена на теле гетманская булава — знак принадлежности к Обществу. Н. И. Гулака самым тщательным образом осмотрел сам комендант крепости, но знака такого не обнаружил.

В середине мая в III Отделении была устроена очная ставка Н. И. Гулака и с Н. И. Костомаровым, Белозерским, доносчиком Петровым и другими, и все они показали, что узник был членом Общества. Например, Андрузский сообщил, что Общество ставило своей целью соединить все славянские племена и ввести в них государственное устройство по примеру Соединенных Штатов или нынешней конституционной Франции. Петров показал, что Н. И. Гулак хотел достичь своих целей возбуждением всех славян "к восстанию против верховных властей их", но в отношении царской фамилии Общество будет действовать миролюбиво. "Но если переворот будет совершен, а государь не пожелает сложить с себя верховной власти, то необходимо заставить пожертвовать царской фамилией". Чтобы возбудить народ к восстанию, Н. И. Гулак (по показаниям Петрова) намеревался все распоряжения правительства представлять в самом неблагоприятном виде, а для этого надо путешествовать "по деревням для сближения с крестьянами и распространения между ними идеи о народном правлении".

Н. И. Гулак по-прежнему все отрицал, однако очная ставка заставила его задуматься. 17 мая комендант крепости доносил в III Отделение, что после его "отеческих" увещеваний узник согласился дать показания и даже признал справедливость некоторых показаний других арестованных. В ноябре 1847 года заключенный обратился к коменданту с просьбой, чтобы ему разрешили переводить с греческого языка сочинения Еврипида. По справке, наведенной в III Отделении, оказалось, что "заниматься крепостным арестантам сочинениями или переводами для себя никогда не запрещалось". И на основании этой справки узнику разрешили заниматься переводом, но с условием, чтобы он никому его не передавал.

Родные хлопотали о смягчении участи Н. И. Гулака, но III Отделение всегда отвечало, что "не находит ни возможности, ни справедливости ходатайствовать о его помиловании". После трехлетнего заключения узнику предложили обо всем откровенно написать, и "тогда участь его облегчится; ежели он пребудет в том же упорстве, то останется в крепости". Никаких новых показаний заключенный не дал, тем не менее, комендант крепости доносил: "Гулак во все время заключения в крепости вел себя весьма скромно, в образе мыслей его ничего не замечалось, а потому и полагаю заслуживающим облегчения его участи". В последний день мая 1850 года императору был представлен доклад об освобождении Н. И. Гулака из Шлиссельбурга и предлагалось отправить узника в Пермь — "под строжайший надзор полиции". Царское согласие было получено, и через две недели бывшего заключенного доставили к месту ссылки.

За год до освобождения Н. И. Гулака в Шлиссельбург был заточен бывший приходской учитель Семен Никитич Олейничук. Имя это почти ничего не говорит современному читателю, но его история — это история человека, который вдруг исчез, оставив по себе у окружающих самую неясную память. А со временем и память стерлась, как будто никакого С. Н. Олейничука и не было. А ведь человек жил, думал, страдал и все искал средство, как бы избыть горе крепостного права для украинского народа.