Пленники Раздора (СИ) - Екатерина Казакова

Изумленная обережница отошла в сторону от ребят и волчицы, по-прежнему держа в руках блюдо с пирогами.

— Бери, — сказала девушка мужчине и не удержалась, спросила: — А ты кто? Звать тебя как? Не припомню, чтоб знакомы были.

Он улыбнулся, но пирожок взял.

— Звать меня Дивеном. пришёл я к Главе вашему. Но… услышал вот, как тот темноволосый тебя окликнул.

— Что тебе надо, Дивен? — по-прежнему ничего не понимая, спросила обережница. — Помощь какая?

Он смотрел на неё как-то слишком пристально. Будто старался запомнить или напротив, воскресить что-то в памяти, а потом сказал ни с того, ни с сего:

— Вы не очень с сестрой похожи…

Лесана усмехнулась. Ещё бы! Стояна — красавица в теле, с румянцем во всю щеку, с косами, лентами, серьгами…

— Я тут принес тебе кое-что, — тем временем сказал Дивен. — Она просила передать, если встречу. Передать и поблагодарить.

Он порылся в скинутом со спины заплечнике и достал на свет вязаные носки.

Лесана взяла подарок, разглядывая с недоумением. Связаны крепко и ладно, плотные, теплые. Но зачем бы Стояне присылать ей носки, да ещё и с незнакомым старым мужиком? Эти вопросы рвались у обережницы с языка, и она уже была готова их задать, когда Дивен сказал:

— Спасибо тебе. За жену. За сына. Что не дала погибнуть. Вывела. Отпустила. Спасибо, Охотница.

Просторный двор Цитадели покачнулся у Лесаны перед глазами.

Девушка застыла, одной рукой нелепо прижимая к груди вязаные носки, а другой держа пустое блюдо. И гулкое эхо от сказанных Ходящим слов разлеталось в голове на осколки. «Спасибо, Охотница».

Дивен провел у Клесха больше оборота.

О чем говорили, Лесана не ведала. Она в молчании проводила Ходящего до покоев Главы и весь этот путь проделала, прижимая к сердцу Зорянкин подарок. Что сказать — не знала, что спросить — наипаче. А потом просто ждала под дверью. Перебирала пальцами петли плотной вязки, пропускала работу в руках, гладила. Сама не понимала, что хочет нащупать или постигнуть.

Тепло родных рук? Да какие же они родные, если Зорянка даже имени своего не помнила и сестру не узнала?

Но, если не родные, то зачем этот подарок? Ничего в нём особенного нет. Носки и носки. Сколько их таких же в точности сношено, перевязано или вовсе выброшено?

Эти были колючие. Из чего их спряли? Обережница пригляделась — шерсть-то волчья! Ну, конечно, откуда у кровососов взяться овцам или козам?

Потеха.

Но в горле ком, который мешает смеяться.

Когда Дивен вышел, Клесх кивнул поспешно встающей с узкой лавки Лесане:

— Проводи его к Славену. Переночует, а назавтра выведи из Крепости.

Девушка кивнула.

Они шли узкими переходами, мужчина за её спиной молчал. Внезапно, обережница не выдержала, остановилась и обернулась:

— Скажи, — Лесана никак не могла себя заставить посмотреть Ходящему в глаза и потому глядела мимо, за спину, — как вы назвали… ну… мальчика?

Во взгляде мужчины промелькнула улыбка:

— Радош.

Обережница, не зная, что на это сказать, только кивнула и двинулась дальше.

Славена с женой поселили в старых людских, за кузней. На кровососа вздели науз — заклинание наговорили на обыкновенный оберег. Со стороны ничего чудного — ладанка и ладанка. А чем на деле эта ладанка была, знали только Осенённые. Они же раз в луну мужика и кормили. Злобы к нему никто не питал. Ни злобы, ни небрежения.

Ходящий оказался ловок в изготовлении стрел и луков. Тем тут и занимался. Делал на совесть. Оружие у него выходило ладное, крепкое, послушное. Ратоборцы его оценили. Славена уважали за умелые руки, однако дружбы с ним по-прежнему никто из Осенённых не водил, людей же он сторонился сам.

А вот Ясна пообвыклась в крепости. Было ей тут по сердцу — народу много, есть с кем поговорить, всё веселее, чем одним на заимке куковать. Да и обжились они хорошо — старая людская, конечно, стояла опричь, но оттого тут было спокойнее и тише. На первом ярусе Славен обустроил мастерскую, а на втором его жена потихоньку обихаживала два покойчика.

Лесана как-то однажды там была. Ясна обладала тем редким умением, которым всё-таки наделена не каждая женщина — создавать вокруг себя тепло, уют и красоту.

— Славен! — позвала обережница, сунувшись в мастерскую.

— Чего? — он как раз собирался заневолить лук, но увидел Осенённую и работу отложил.

— Вот… Привела к тебе… Переночевать.

Ей было неловко, но лицо Славена озарила искренняя улыбка:

— Дивен!

Мужчины обнялись, и у девушки отлегло от сердца. Она уже собралась незаметно уйти, оставив Ходящих разговаривать, но в этот миг Дивен обернулся и сказал:

— Спасибо.

Лесана отвела глаза:

— Не на чем.

И сама не могла понять, отчего же на душе так погано.

…Утром, едва рассвело, она пришла за Дивеном. Он ждал, сидя на пороге. Старый заплечник лежал рядом.

— Идем, — сказала обережница.

Мужчина поднялся.

В молчании миновали кузню. Лесана спиной чувствовала взгляд Ходящего, понимала, что он ждёт от неё хоть каких-то слов. Однако она упрямо молчала. Не было у неё слов. Горечь была. Стыд был. Глухая боль в сердце тоже была. А слов — ни единого. Возле конюшен кровосос удержал девушку за локоть:

— Охотница, послушай…

Она поглядела на него с мукой.

— Что?

— Слада… Зорянка то бишь, не так давно дочку родила.

Обережница молчала. В груди жгло и пекло, а горло словно стиснули ледяной ладонью. Зачем он ей это говорит? Что ей за дело до их детей! Захотелось вырваться. Захотелось развернуться и уйти, только бы не слышать никаких слов. Забыть эту встречу и давешний разговор. А носки треклятые сжечь! Что у неё — носков что ли нет?!

И ещё горше становилось оттого, что она понимала, пожитой Дивен догадывается обо всех этих малодушных мыслях. И стыд душил сильнее.

Ходящий же, ничем не выказывая обиды или досады, сказал мягко:

— Назвали Лесаной. Так твоя сестра решила.

Собеседница застыла, глядя куда-то сквозь мужчину, а потом хрипло ответила:

— Дай ей, Хранители, счастья не так скудно.

Круто развернулась и пошла дальше.

У ворот они расстались. Обережница перевела спутника через Черту, и он отправился к лесу. Девушка некоторое время смотрела ему в спину, а потом вдруг с горечью поняла, что не догадалась отослать сестре никакого отдарка.

В последние седмицы Нэд казался себе глубоким стариком. Будто разом навалились все прожитые годы, коих он до этой поры словно и не чувствовал. Тошно и муторно сделалось. А в чем причина, поди разберись.