Дом душ - Артур Ллевелин Мэйчен

кои тратят жизнь на несказанно унизительное занятие – «редактирование» классиков; оскверняют прекрасные поля прекраснейших книг бесполезными, избыточными примечаниями и лезут из кожи вон, чтобы вызвать стойкое отвращение к прекрасному. Церковь, низведенная до конюшни или пекарни, являет собой жалкое зрелище, но еще большей жалости заслуживает шедевр, испачканный пером комментатора и заклейменный омерзительной пометкой «cf».[145]

Потому я и выбрал славную карьеру ученого в древнем понимании слова; я жаждал приобрести энциклопедические знания, состариться среди книг, день за днем и год за годом извлекать сокровенную сладость из достойных произведений. Я был недостаточно богат, чтобы собрать собственную библиотеку, поэтому мне пришлось отправиться в читальный зал Британского музея.

О, сумеречный, надзвездный и могучий купол, Мекка множества умов, мавзолей множества надежд, обитель печали, где гибнут желания! Ибо входят туда люди с упованием в сердце и возвышенными помыслами, мнится им, что сии грандиозные ступени – лестница, ведущая к славе, а великолепный портик – врата знания, но внутри обнаруживается лишь суета сует и всяческая суета. И когда на протяженных улицах все звенит, под куполом властвуют тишина, вечные сумерки и затхлый воздух. Кровь в жилах разжижается и стынет, а мозг сгорает дотла в пламени меланхолии; идет охота на призраков, погоня за отрядами фантомов; борьба с миражами – и война, в которой никто не одержит победу. О, купол, гробница смышленых! Несомненно, в галереях твоих, где не слышно звучных голосов, раздаются одни лишь шепоты да шелестят погибшие чаяния; и души человеческие устремляются ввысь, словно мотыльки к пламени, чтобы упасть опаленными дочерна к твоему подножию, о сумеречный, надзвездный и могучий купол!

Ныне я горько сожалею о том дне, когда впервые занял место за столом и начал изыскания. Прошли считанные месяцы, и я познакомился с неким спокойным и доброжелательным джентльменом, мужчиной несколько старше среднего возраста, почти всегда занимавшим стол по соседству. В читальном зале для такого сближения нужно немногое – достаточно предложить помощь, подсказать, где в каталоге содержится искомое, и проявить обычную вежливость к тому, кто по привычке садится рядом; так я и свел знакомство с этим доктором Липсиусом. Постепенно я стал искать его общества и скучать, когда он не приходил, что иной раз случалось, и между нами возникла дружба. Его впечатляющие познания были без малейших ограничений предоставлены мне в пользование; а еще он нередко удивлял меня, за считанные минуты составляя библиографию по нужной теме; так что вскоре я поделился с ним своими амбициями.

– Ах, – сказал он, – вам следовало родиться немцем. Я и сам в детстве был таким. Чудесное решение; стезя, которую ничто не ограничивает. Объять умом все сущее, – о да, замысел что надо. Но все же… он означает жизнь, полную нескончаемого труда, а под конец – неудовлетворенные желания. Настоящему ученому суждено умереть, сказав: «Как же мало я знаю!»

Постепенно Липсиус подобными речами сбил меня с пути: он восхвалял мою стезю и одновременно намекал, что она так же безнадежна, как поиски философского камня, и таким образом, с помощью хитрых доводов, изложенных с бесконечным тактом, ему удалось наконец поколебать мою решимость.

– По большому счету, – говаривал он, – величайшая из наук, ключ ко всем знаниям – наука и искусство удовольствия. Рабле, возможно, величайший из всех ученых-энциклопедистов; и он, как вы знаете, написал замечательнейшую из книг. Чему же она учит людей? Несомненно, радоваться жизни. Нет нужды напоминать вам о словах, вымаранных в большинстве изданий, но представляющих собой ключ ко всей раблезианской мифологии, всем загадкам его великой философии: Vivez Joyeux[146]. Вот в чем суть его учения; его труд – основы удовольствия как изящного искусства; самого изящного из всех; искусства искусств. Рабле познал науку, но и жизнь тоже. После него мы прошли долгий путь. Мне кажется, вы человек просвещенный и не считаете мелочные правила и оговорки, выдуманные прогнившим обществом ради собственного эгоистичного удобства, непреложными указами Предвечного.

Вот такую доктрину он проповедовал; и именно с помощью столь коварных аргументов, фраза за фразой, понемногу, то здесь то там, ему наконец удалось превратить меня в человека, воюющего со всем общественным строем. Я и раньше мечтал о возможности сбросить оковы и жить свободно, быть хозяином и мерилом дозволенного для самого себя. В глубине души я был язычником, а Липсиус в совершенстве постиг искусство стимулировать естественные наклонности молодых людей, дотоле аскетов. Взглянув на огромный купол читального зала, я узрел, как он вспыхнул ярким пламенем и красками неизведанного мира соблазнов, в моем воображении возникла тысяча фантазий развратного свойства, и запретное повлекло меня столь же неотвратимо, как магнит железо. Итак, решение было принято: я дерзко попросил Липсиуса сделаться моим наставником.

Он велел мне покинуть музей как обычно, в половине пятого, медленно пройти по северной стороне Грейт-Рассел-стрит и подождать на углу, пока ко мне не обратятся, а затем во всем следовать указаниям того, кто подойдет. Я выполнил эти указания и встал на углу, встревоженно озираясь, дыша с трудом и чувствуя, как колотится сердце в груди. Я прождал там некоторое время и начал опасаться, что стал жертвой розыгрыша, как вдруг заметил джентльмена, который насмешливо разглядывал меня с противоположного тротуара Тоттенхэм-Корт-роуд. Он подошел и, приподняв шляпу, вежливо попросил следовать за ним, что я и сделал безропотно, гадая, куда мы направляемся и что должно произойти. Меня отвели в тихий и респектабельный дом на улице к северу от Оксфорд-стрит, и мой проводник позвонил в дверь. Слуга провел нас в большую, строго обставленную комнату на первом этаже. Некоторое время мы сидели там молча, и я заметил, что мебель, хотя и непритязательная с виду, была чрезвычайно дорогой. Большие дубовые комоды, два весьма изысканных книжных шкафа и резной сундук в углу – почти наверняка средневековый. Вскоре вошел доктор Липсиус и приветствовал меня в своей обычной манере; после короткой светской беседы мой проводник покинул комнату.

Затем явился какой-то пожилой мужчина и заговорил с Липсиусом, из их разговора я понял, что мой друг торгует антиквариатом; они говорили о хеттской печати и о перспективах новых открытий, а позже, когда к нам присоединились еще два-три человека, возник спор относительно возможности систематического изучения докельтских памятников в Англии. Я понял, что присутствую на неформальном собрании археологов; и в девять часов, когда знатоки древностей ушли, устремил на Липсиуса озадаченный взгляд, намекая, что жажду разъяснений.

– Теперь, – сказал он, – мы пойдем наверх.

Когда мы поднимались по лестнице – Липсиус освещал путь ручным фонарем, – я услышал лязг, с которым входную дверь