Дом душ - Артур Ллевелин Мэйчен

периодическим колебаниям температуры, вероятно, в промежутке от 40˚ до 80˚[137]. И, как бывает, подобные изменения, повторяющиеся год за годом с неравномерными интервалами, а также с разной интенсивностью и продолжительностью, запустили некий процесс – настолько сложный и тонкий, что я сомневаюсь, можно ли его воспроизвести с тем же результатом на современной научной аппаратуре, невзирая на всю ее неимоверную точность. Белый порошок, который вы мне прислали, очень сильно отличается от прописанного лекарства; это порошок, из которого готовили вино для шабаша, Vinum Sabbati. Без сомнения, вы читали про ведьмин шабаш и смеялись над историями, которые повергали в ужас наших предков: о черных кошках, метлах и погубленных соседских коровах. Узнав правду, я часто думал о том, что стоит радоваться людской вере в подобный фарс, ибо он скрывает многое, о чем лучше вообще не знать. Но если вы потрудитесь заглянуть в приложение к монографии Пэйна Найта[138], то обнаружите, что Истинный шабаш был чем-то совсем иным, пусть даже автор весьма любезно воздержался от разглашения всех известных ему сведений. Тайны Истинного шабаша были тайнами стародавних времен, сохранившимися до средневековой эпохи, тайнами скверной науки, существовавшей задолго до того, как арийские племена пришли в Европу. Мужчин и женщин выманивали из жилищ под благовидным предлогом, после чего им навстречу выходили существа, способные без труда сыграть демонические роли – что, собственно, они и делали, – и уводили в какое-нибудь уединенное, безлюдное место, ведомое лишь посвященным в древнюю традицию и никому больше. Возможно, это была пещера на каком-нибудь голом и продуваемом всеми ветрами холме или же сокровенный уголок древнего леса – вот там и проводился Шабаш. Именно там в самый темный ночной час готовили Vinum Sabbati, и наполненный до краев нечестивый грааль передавали неофитам, участвовавшим в адском причастии; sumentes calicem principis inferorum[139], как мастерски выразился один старый автор. И внезапно каждый причастившийся обнаруживал рядом компаньона: существо, исполненное магии и неземного очарования, манящее в уединенное место, дабы предаться утехам – более изысканным и захватывающим, нежели любая трепетная мечта, – и таким образом довести до логического завершения шабаш как бракосочетание. О подобном писать трудно, большей частью потому, что манящий своей красотой образ был не галлюцинацией, а, как ни ужасно это признавать, самим неофитом. Сила ведьмовского вина была такова, что хватало лишь нескольких крупиц порошка, растворенных в чаше с водой, чтобы разрушить дом жизни, разделить триединую природу человека, овеществить и выпустить на волю червя – того, который никогда не умрет[140], но спит в каждом из нас, – облачив его в одежды из плоти. А потом, в час полуночный, заново разыгрывалось изначальное падение, и ужасная вещь, сокрытая под вуалью мифа о Древе в Саду, совершалась опять. Все это – nuptiæ Sabbatì[141].

Предпочту на этом остановиться; вы, Хаберден, не хуже меня знаете, что самые банальные законы жизни нельзя нарушать безнаказанно; и за столь ужасным деянием, означающим взлом и осквернение сокровенного сердца храма, должно было последовать чудовищное возмездие. То, что началось с морального разложения, закончилось разложением физическим.

Далее следует приписка рукой доктора Хабердена:

«Вышеизложенное, к сожалению, целиком и полностью правда. Ваш брат признался мне во всем в то утро, когда я виделся с ним в его комнате. Сначала я обратил внимание на забинтованную руку и заставил его показать, что под повязкой. От увиденного меня, врача с многолетним стажем, чуть не стошнило, и история, которую мне пришлось выслушать, оказалась бесконечно страшнее любых предположений. Она побудила меня усомниться в благодати Божией, которая допускает столь мерзкие природные процессы; и, если бы вы собственными глазами не видели, чем все закончилось, я бы сказал вам – не верьте. Думаю, мне остались считанные недели, но вы молоды и, возможно, все забудете».

Джозеф Хаберден, доктор медицины

Где-то через два-три месяца я услышала, что доктор Хаберден погиб в море, вскоре после того как корабль покинул Англию.

Мисс Лестер замолчала и устремила жалобный взгляд на Дайсона, который не смог скрыть кое-какие признаки беспокойства.

Он пробормотал несколько сбивчивых фраз, выражая глубокий интерес к ее необыкновенной истории, а затем сумел выразиться изящнее:

– Но, мисс Лестер, прошу прощения, – я так понял, что вы в затруднительной ситуации и хотите попросить меня о какой-то помощи.

– Ах, – сказала она, – совсем забыла; мои собственные нынешние неприятности кажутся такими незначительными по сравнению с тем, что я вам рассказала. Но поскольку вы так добры ко мне, я продолжу. Вы вряд ли в это поверите, но я обнаружила, что определенные лица заподозрили – или, скорее, сделали вид, – что я убила своего брата. Эти люди – мои родственники, и мотивы у них крайне низменные; меня унизили, приставив ко мне слежку! О да, сэр, за мной следовали по пятам, когда я уехала за границу, а дома я обнаружила, что подвергаюсь неустанному, хотя и искусному наблюдению. Хоть я по натуре человек добродушный, вытерпеть такое оказалось выше моих сил, и я всячески постаралась ускользнуть от тех, кого ко мне приставили. Мне повезло, план удался; я нацепила этот маскарадный наряд и на некоторое время спряталась, не вызвав подозрений. Однако в последнее время у меня появились основания полагать, что преследователь где-то рядом; вчера, если глаза меня не обманули, я видела детектива, на которого возложена отвратительная обязанность следить за моими передвижениями. Вы, сэр, наблюдательны и зорки; скажите, вы не видели, чтобы кто-нибудь шнырял поблизости этим вечером?

– Не припоминаю, – сказал Дайсон. – Возможно, вы могли бы описать мне детектива, о котором идет речь.

– Разумеется; он довольно молодой человек, смуглый, с темными бакенбардами. Он воспользовался большими очками в надежде, что они изменят внешность, однако ему не удалось замаскировать свою неловкость и избавиться от привычки озираться по сторонам.

Это описание стало последней каплей для бедолаги Дайсона, который изнывал от желания поскорее выбраться из дома и с радостью изрек бы кое-какие ругательства XVIII века, не будь сие противно этикету.

– Извините, мисс Лестер, – сказал он с холодной вежливостью, – я не в силах помочь.

– Ах, – печально сказала она, – я чем-то оскорбила вас. Скажите, что я натворила, и я буду молить о прощении.

– Ошибаетесь, – сказал Дайсон, хватая шляпу; слова дались ему с трудом. – Вы ничего не натворили. Но, как я уже говорил, не могу помочь. Может быть, – добавил он с толикой сарказма, – мой друг Рассел будет вам полезен.

– Спасибо, – был ответ. – Попытаю счастья с ним. – И леди визгливо рассмеялась, вследствие