Повелитель света - Морис Ренар

это пятно, то вспомнил, что в первые же мгновения обморока он выпал у меня из рук…

Не успел я расстроиться по этому поводу, как, к моему глубокому удивлению…

* * *

Здесь господин Летелье прекратил чтение красной тетради: его внимание отвлекли оглушительные крики.

Автомобиль выехал на площадь Оперы. Пушечный выстрел только что дал начало гонке, прокатившись по Парижу многократным восторженным и радостным эхом.

Глава 10

Удивительная пятница 6 сентября

Впервые древнему небу Лютеции[53] предстояло послужить ареной для воздушной регаты. Оно было по-парадному синим.

Город напоминал кишащий муравейник, половина населения заполонила крыши. Еще утром здания украсились венцами из копошащихся людей. Чердачные окна сдавались как дорогие литерные ложи. Несколько балконов, перегруженных зрителями, уже обрушились. Фасады и террасы некоторых домов так плотно набивались неуемными парижанами, что строения эти казались живыми. Волна густой толпы несла свои медленные водовороты по рекам улиц, озерам площадей особенно в тех кварталах, что были разрезаны маршрутом гонки. Идеальная прямая, протянутая от площади Инвалидов до собора в Мо, пересекала улицы Людовика Великого, Шоссе-д’Антен, Итальянский бульвар и бульвар Капуцинок; там здания и вовсе наполовину исчезали под живым панцирем. Изумительный остров Сите превратился в настоящие театральные подмостки. Его наполнял бесконечный гул, словно огромный Колизей.

Об Угрозе никто не вспоминал, все говорили только о гонке. Два соперничающих летательных аппарата становились предметами ожесточенных споров. Никто их не видел, и однако же у каждого был свой фаворит; одни предпочитали более легкий более тяжелому, другие болели либо за Государство, либо за Столицу, прочие же, коих было большинство, основывали свой выбор на симпатии, которую они питали к одному из пилотов.

Пилотами – богами этого дня – были герцог д’Аньес, жокей «Ястреба», и капитан Сантюс, погонщик «Пролетария».

Уличные торговцы продавали их биографии и портреты. Они протягивали их на кончике шеста облюбовавшим балконы зрителям и наклеивали на дверцы автомобилей, устремлявшихся в пригород, в сторону Мо.

По мере приближения долгожданного часа волнение нарастало. Уличное движение напоминало ток крови по артериям больного лихорадкой.

На перекрестке улицы Людовика Великого возбуждение достигло апогея без четверти десять. С этой минуты те, что стояли внизу, будучи не в состоянии что-либо увидеть, кричали тем, кто располагался чуть выше, позади огромных букв афиш, среди рекламных надписей и дымовых труб:

– Видите их? Уже поднялись в воздух?

С платформы Ганноверского павильона, мансард Водевиля, верхушек всех крыш им отвечали:

– Нет!

То тут, то там звучали глупые шутки. И нижние ряды продолжали смотреть на ряды верхние, которые, в свою очередь, смотрели вдаль, вправо от залитого солнцем купола Дома Инвалидов, где, в ста метрах друг от друга, определяя линию старта, которая являлась также и линией финиша, висели в воздухе две блестящие крупинки, два привязных баллонета.

Внизу, под этими небольшими шарами, были воздвигнуты утопавшие в музыке и цветах трибуны, драпированные праздничным алым бархатом с золотистой бахромой. Оркестр, судя по всему, играл «Марсельезу»…

Но без десяти минут десять аудитория крыш всколыхнулась, словно растревоженное легким ветерком поле. Толпа облегченно выдохнула, и по рядам присутствующих прокатилась такая сотни и сотни тысяч раз повторенная фраза:

– «Пролетарий»! Он уже в воздухе!

Они не сводили с него глаз. То была длинная, тонкая желто-красная сигара. Полуматовая в утренних отблесках, она поднималась все выше и выше. В бинокли можно было различить винт, который крутился так стремительно, что выбивал искры…

– А вот и д’Аньес! Вот и «Ястреб»!

– Как? Такой маленький? Неужто эта малютка, что парит, пытаясь уйти то влево, то вправо?

– Она самая… выписывает спирали вокруг дирижабля!..

– Ах!.. Они уже вровень!..

– Вровень с баллонетами!..

– Над баллонетами!..

Сотни тысяч глаз напряженно следили за перестроениями аэроплана и воздушного корабля. Величественный «Пролетарий» отклонился чуть в сторону и взял курс на Мо. Видимый теперь не в профиль, но анфас, он походил на некий сферический аэростат небольших размеров. Рядом простер свои негнущиеся крылья «Ястреб». Так они – это все понимали – и должны были пройти линию старта.

И тогда громыхнула установленная перед Домом Инвалидов кулеврина: то был сигнал монгольфьерам, теперь уже дважды исторический. И ответом этому патетическому, праздничному, торжественному пушечному залпу стал оглушительный крик толпы, прокатившийся по Парижу эхом энтузиазма и славы.

Сантюс и д’Аньес стартовали.

Безграничная радость, заполнившая террасы, плавно перетекла с них прямо на перекресток. Закрылись солнечные зонтики, и на фоне голубого неба обрисовались силуэты выжидающих кинематографических аппаратов. Бинокли придавали людям сходство с лангустами с их черными выпуклыми глазами.

В бинокли можно было разглядеть идущих бок о бок, все увеличивающихся в размерах «Пролетария» и «Ястреба», желтого «Пролетария» и… ах! Синего! Синего «Ястреба»!.. Новость облетела толпу за считаные секунды. Синий! Моноплан был синий! Этого никто не ожидал, но все были довольны – то был цвет эпохи и Угрозы, казалось, само небо материализовалось в этом элегантном воздушном корабле. Синяя птица! Крохотная, словно из «Тысячи и одной ночи», того самого оттенка, что так любят феи из волшебных сказок!

«Скорее лети ко мне!» – восклицала толпа с бесчисленными смешками…

Заработали кинематографические аппараты, прилипли к глазам бинокли…

Они летели футах в ста от земли, не выше. В спокойном небе они приближались, словно смерч. Аэроплан, снабженный электрическим датчиком, двигался ровно. Было видно, как, подобные двум солнцам в облачной дымке, крутятся его винты… до зрителей донеслись пронзительные звуки, которые действовали на нервы сильнее скрипичных квинт.

Можно было различить стабилизирующие антенны «Ястреба», столь тонкие, что они напоминали кошачьи или скорее тигриные усы…

Пролет воздушных кораблей сопровождался бурными овациями. Когда они поравнялись с перекрестком, раздался взрыв здравиц столь безудержных, что это было сопоставимо с оглушительным фейерверком. То был ритм восторженных возгласов, в котором каждый неистовствовал, выкрикивая имя своего любимца:

– Браво, Сантюс! Браво! Ну же, д’Аньес! Смелее!

Потому что теперь «Пролетарий», шедший чуть правее и выше «Ястреба», немного вырвался вперед.

Сердца трепетали. Толпа неистово размахивала носовыми платками и шапками. Капитан Сантюс приподнял кепи, а его помощники по-военному отдали честь; герцог д’Аньес вскинул руку в приветственном жесте.

Могло показаться, что вы видели, как пролетел медный снаряд, преследуемый стальным орлом. Поднятый ими ураган растормошил закрепленные на столбах флаги. Опьяняющим ветром гордости обдало бледные лица, и на крыше Водевиля одна известная актриса, обращаясь ко всей вселенной, изрекла своим красивым голосом:

– До чего же это приятно – быть французом!

Но внезапно этот грандиозный хор ужаснулся, и по людскому океану прокатилась волна беспокойства.

В тот момент, когда соперники пролетали мимо Ганноверского павильона, «Пролетарий» едва