Письма, телеграммы, надписи 1927-1936 - Максим Горький

хорошо, что советские люди читают Ваши статьи, и как хорошо, что Вы пишете письма гражданам и товарищам в Союз! Вас всё больше любят, всё выше ценят. Недавно я получил деловое письмо от одного знакомого, в постскриптуме он восклицает: «Как, должно быть, волнуют Роллана события на границе Франции!» Это восклицание кажется мне очень трогательным.

Был у меня Мальро. Человек, видимо, умный, талантливый. Мы с ним договорились до некоторых практических затей, которые должны будут послужить делу объединения европейской интеллигенции для борьбы против фашизма. Вы знакомы с Мальро лично? Мне кажется, что в интересах нашего общего дела, может быть, было бы полезно, если б Вы побеседовали с ним.

Я сижу в Крыму, где уже цветет миндаль и южная весна торопится еще раз похвастать своей энергией.

Много работаю, ничего не успеваю сделать, дьявольски устаю, и — к довершению всех приятностей бытия — сегодня у меня обильное кровохарканье. Это, разумеется, не опасно, однако — как всегда — очень противно, и особенно потому противно, что окружающие делают испуганные глаза, а некоторые даже утешают: не бойся! А я боюсь только одного: остановится сердце раньше, чем я успею кончить роман. Вообще же я никогда ничего не боялся и нахожу, что, прожив 68 лет, — смешно бояться чего-либо.

Раздражает меня эгоизм и лицемерие «аристократической расы», обитающей на островах за Ламаншем, — раздражает и возбуждает недобрые чувства к ней. Кажется — предает она Францию на грабеж и разрушение немецким фашистам. Самодовольный индюк Уэллс мудро молчит, а ведь мог бы несколько пристыдить соотечественников своих. Но на эту тему можно так долго говорить, что лучше не делать этого, ибо «во многоглаголании несть спасения».

Будьте здоровы, дорогой мой друг, крепко жму Вашу руку. М[арии] П[авловне] сердечный привет.

М. Горький

22. III. 36.

1191

В. Т. ЖАКОВОЙ

25 апреля 1936, Тессели.

Вере Жаковой.

Очень рад сказать Вам, Вера, что о Кулибине Вы написали хорошо — гневно, горячо, ярко и все — в меру. Чувствуется, как тема волновала Вас, и это волнение — испытываешь. Уверен, что также испытает его любой грамотный читатель. Вещь эту надобно будет издать вместе с другими биографическими очерками Вашего пера, — интересная книжка будет.

«Нижний» требует кое-каких поправок, прилагаю «указатель» оных.

Теперь, когда Вы, наверное, поняли, как важно отдать всю свою волю определенной задаче, я почти уверен, что дальнейшая работа у Вас пойдет легко и быстро.

По вопросу о расколе недавно вышла книжка, — не помню, чья и как озаглавлена, я видел ее мельком.

Поменьше пишите о Горьком-литераторе. Говоря о судоходстве, наверное, скажете что-то о бурлаках, а говоря о них, вероятно, вспомните «Эй, ухнем». Смело можете утверждать, что это песня не бурлацкая, т. е. не та, с которой бурлаки «тянули лямку», тянули они ее

С болезненным припевом «ой»

И в такт качая головой —

как сказано у Некрасова, воочию видевшего это. А пели они:

Ой-ой, ой-ё-ёй,

Дует ветер верховой…

Или нечто в этом духе пели:

Ты подай, Микола, помочи,

Доведи, Микола, до ночи…

И не было у них никаких причин вносить в трудовую песню слова из девичьей песни, коя пелась в семик:

Разовьемте березу,

Разовьемте кудряву…

и т. д.

Пели и «Эй, ухнем», но в тех случаях, когда «паузились», стаскивали баржу с мели, артельно ворочали большие тяжести, пели так:

Эй, ухнем!

Эй, ухнем!

На подъем берем,

Да — ухнем!

Эх — сильно берем,

Да и дружно берем! Во-от пошли!

Вот пошли, пошли!

и т. д.

Очень рад я, что Кулибин удался Вам!

Будьте здоровы, растите большая!

М. Горький

25. IV. 36.

1192

С. Г. БИРМАН

Апрель 1936, Тессели.

Весьма обрадован тем, что Вы, Серафима Германовна, будете изображать Вассу, — я испытал высокое удовольствие, когда видел Вас в роли Елизаветы Английской.

Отвечаю на Ваши вопросы в том порядке, как они поставлены Вами. Анна Оношенкова характеризуется так: при купеческих вдовах или властных женах, которые — держа слабохарактерных, пьяных, разгульных мужей «под башмаком» — самостоятельно вели промысла и торговлю, — при таких дамах существовали наперсницы, иногда — почти подруги, женщины «для особых поручений», в число коих входили даже и поручения весьма интимного свойства, вроде тех, какие исполняла Перекусихина при Екатерине II. Обычно это были дальние родственницы ив бедных, скомпрометированные каким-нибудь поступком, напр., внебрачное деторождение и убийство ребенка, отравление мужа или неудачная кража и т. п.

Становились такими наперсницами и горничные, уличенные во грехах, названных выше. Умная хозяйка, нуждаясь в преданном ей человеке, не отдавала грешницу в руки полиции и суда, не выгоняла ее из дома, а удерживала ее при себе под страхом выдать. И, поработав некое время «за страх», привыкнув к положению рабыни, грешница начинала работать на хозяйку уже «за совесть». Это вовсе не редкий тип женщин бесправных, малограмотных, лишенных сознания своего человеческого достоинства. Анна — из таких. Она секретарь Вассы, «наушница» ее, домашний шпион. Это человек оподленный, жесткий, жадный и, конечно, мечтающий о какой-то свободе, о тихой жизни в своем уютном уголке без страха пред людьми, которых ненавидит, но для которых — вся в улыбках. Когда она глаз на глаз с собой — лицо у нее сухое, злое, угрюмое.

У меня не сказано, что Кротких был «в гостях». Он пришел к Вассе «по делам» как управляющий и некоторое время сидел у девиц. Но, конечно, он мог бывать и «в гостях», что-то читал, рассказывал девицам, может быть, думал: не жениться ли на одной из них?

Васса спрашивает Анну о визите Кротких, как спрашивает обо всем, что произошло за время ее отсутствия из дома.

Мельников живет в доме Вассы. Он мог поговорить с прокуратурой по телефону. Тут — для меня — нет вопроса.

Сергей не хотел уступать Вассе, но еще менее хотел он идти в суд, где Васса угрожала опозорить его и, возможно, загнать в каторгу, — в тюрьму-то уже неизбежно загнала бы.

Людмила — слабоумна, этим и объясняется торопливость, с которой она тащит лавр. Эта смерть для нее — игра в куклы. Имейте в виду: Сергея никто не жалеет. Если это нужно подчеркнуть — дайте Анне сказать Пятеркину: «Не охнули! Даже и смерть не