Волк среди волков - Ханс Фаллада

- Но кто "он"? - спросила фрау Эва в страшном волнении.

- Да... - сказал ротмистр и задумчиво потер себе нос. - Кто? Ну, слушай. Мейер упорно стоит на своем: кто-то спрятался за окном, чтобы его пристрелить, и Штудман послал, наконец, Пагеля поглядеть. А сам между тем постарался успокоить Мейера. Тот начал одеваться. Пагель возвратился с девушкой, которую обнаружил в кустах, с Бакс...

- Ах, вот что, - сказала разочарованно госпожа Праквиц.

- Бакс с первых же слов призналась, что постучала в окно, ей обязательно надо было поговорить со своим милым. Когда Штудман убедился, что это самая обыкновенная любовная история, он оставил их вдвоем и вместе с Пагелем опять ушел в контору...

- Если бы он тогда расспросил построже, возможно, он все бы узнал.

- Возможно. Немного спустя Мейер вместе с Бакс пришел в контору и сказал, что ему надо уходить тут же, сию же минуту. Штудман не хотел его отпускать, ведь Штудман сама аккуратность; без заявления, говорит, нельзя, надо сперва меня спросить. Мейер держал себя тихо и скромно (что вообще не в его привычках), сказал, ему надо сейчас же уйти, остаток жалованья он хочет получить на дорогу... Наконец Бакс тоже начала просить... Мейеру необходимо убраться отсюда, он уже не ее милый, но убраться ему необходимо, не то быть беде... И Штудман больше не стал расспрашивать, он решил, что тут замешаны любовь и ревность, и в конце концов согласился, ведь он знал, что я хочу расстаться с Мейером, и они ушли...

- На этот раз Штудман действовал не очень остроумно. У нас здесь из ревности в окно не стреляют. И, если я тебя правильно поняла, Мейер крикнул: "Он опять хочет меня застрелить"?

- Да, так, по крайней мере, говорил Штудман...

- "Опять застрелить", - значит, неизвестный уже раз пытался это сделать. И случилось это после той ночи, когда Вайо пошла во флигель к управляющему с неизвестным мужчиной...

Стало совсем тихо. Ни один из супругов не решался произнести вслух то, чего боялся. Точно слова могли придать этому форму, превратить в действительность...

Медленно поднял ротмистр голову, посмотрел жене в глаза, полные слез.

- Нам всегда не везет, Эва. Нам ничто не удается...

- Не падай духом, Ахим... Пока все это только страхи. Предоставь мне действовать, уж я докопаюсь. Не беспокойся ни о чем. Я все тебе расскажу, обещаю, даже если случилось самое страшное, я не стану тебя обманывать...

- Хорошо, - сказал он. - Я буду спокойно ждать. - И немножко подумав: А не посвятить ли во все Штудмана? Штудман - сама сдержанность.

- Может быть, - сказала она. - Я посмотрю. Чем меньше народу будет знать, тем лучше. Но он может пригодиться...

Ротмистр слегка потянулся.

- Ах, Эва, - сказал он, сразу почувствовав облегчение (ему уже казалось, будто им привиделся дурной сон), - ты не знаешь, как я счастлив, что у меня здесь истинный друг!

- Знаю, знаю, - сказала она серьезно. - Отлично знаю. Я тоже думала... - Но она осеклась. Она чуть не обмолвилась, что тоже думала найти в дочери друга, а теперь потеряла этого друга, но она этого не сказала. - Подожди меня минутку, - сказала она вместо того, - я погляжу, что делает Виолета.

- Не будь с ней сурова, - попросил он. - На девочке и без того лица нет.

4. ОБЕР-ЛЕЙТЕНАНТ ЗАРВАЛСЯ

Итак, они идут. Идут по дороге к лесу! По настоящей проселочной дороге, которая знать не знает о горожанах (а горожанам всего милей, когда о них ничего не хотят знать). Ведет эта дорога в лес, а в лесу в самой чаще рачьи пруды, глубокие, чистые, прохладные пруды - чудесно!

- Видели вы сейчас на веранде ротмистра с семьей? - спросил Пагель. Как вам нравится хозяйская дочь?

- А вам? - с улыбкой спросил в свою очередь Штудман.

- Очень молода, - заявил Пагель. - Не знаю, Штудман, я, видно, сильно изменился. Тут фройляйн фон Праквиц, потом Зофи, та, что приехала с нами, и Аманда Бакс - как бы еще год тому назад разгорелся у меня аппетит, как бы поднялось настроение! А теперь... Я думаю, что старею...

- Вы забыли Минну-монашку, ту, что убирается в конторе, - не сморгнув заметил Штудман.

- Ну, Штудман! - не то сердито, не то смеясь ответил Пагель. - Нет, Штудман, серьезно: у меня есть тут внутри масштаб, и когда я его прикладываю, все девушки кажутся мне чересчур молодыми, чересчур глупыми, чересчур заурядными - я не знаю, но всегда что-нибудь да "чересчур".

- Пагель! - Штудман остановился. Он поднял руку и торжественно указал куда-то за крестьянские дворы Нейлоэ. - Пагель! Там запад! Там Берлин! И там пусть и пребудет. Этим самым я заявляю, что ничего не хочу знать о Берлине! Я живу в Нейлоэ! Никаких воспоминаний о Берлине, никаких берлинских историй, ничего о преимуществах берлинских девушек! - И более прозаическим тоном: - Правда, Пагель, не рассказывайте ничего. Еще слишком рано. Потом вы пожалеете, будете чувствовать себя несвободно со мной. Ну, разумеется, у вас есть масштаб, радуйтесь, что он у вас есть, вы ведь даже хотели жениться на своем масштабе; но теперь выкиньте это из головы! Попробуйте позабыть Берлин и все, что в Берлине! Обживитесь в Нейлоэ! Думайте только о сельском хозяйстве. Если это вам удастся и если ваш масштаб и тогда не потеряет своего значения, ну, так и быть, поговорим о нем. А пока это все только гнилой сентиментальный дурман.

Он увидел недовольную гримасу Пагеля: нос как-то вытянулся, губы сжались. Выражение лица стало сердитым, упрямым. Дело в том, что наш юнец Вольфганг не был глуп, он отлично понимал, о чем говорит Штудман, но ему это было не по сердцу. Он даже допускал, что Штудман говорит от всего сердца, но только ему это было не по сердцу. Он был молод, из объятий матери сразу перешел в объятия возлюбленной, всякое горе, всякая заботившая его мелочь находили участливого слушателя, вызывали сочувствие. А тут этому сразу должен быть положен конец.

- Ну ладно, Штудман, - сказал он ворчливо. - Как вам будет угодно, мне и рассказывать-то, собственно, нечего...

- Вот и прекрасно, - отозвался Штудман, - прошу прощения. - Он счел разумным прекратить этот разговор: молодое лицо у него перед глазами было достаточно выразительно...

- А теперь, уважаемый собрат по части сельского хозяйства, поведайте мне, что это за злак? - сказал он торжественным тоном.

- Это рожь, - сказал Пагель и с понимающим видом пропустил между пальцами колос. - Старая знакомая, я вчера помогал при уборке.

И он украдкой бросил быстрый взгляд на свою воспаленную, с водяными мозолями ладонь.

- Совершенно того же мнения, - согласился Штудман. - Но раз это рожь, возникает вопрос, "наша" ли это рожь, я хочу сказать, помещичья ли это рожь?

- По плану здесь вообще нет крестьянских полей, - ответил Пагель с некоторым колебанием. - Должно быть, наша.

- Опять я того же мнения. Но если наша, почему она еще не сжата? Раз мы уже убираем овес? А вдруг о ней позабыли?

- Не может этого быть! Так близко от имения! Мы ежедневно проезжаем здесь с возами. Люди обмолвились бы хоть словом.

- Не вам учить меня знанию людей! В деревне они те же, что и в гостинице. Ухмыляются себе в бороду, когда администратор что-нибудь проморгал. Чего я только не натерпелся в гостинице!

- Штудман! Господин Штудман! Там запад, там Берлин - пусть себе там и пребудет, не надо вспоминать о нем. Мы живем в Нейлоэ - хватит с меня берлинских историй!

- Превосходно! Значит, мое предложение принято? Решено! Ни слова о Берлине! - И снова заинтересовавшись рожью: - Может быть, она не созрела?

- Созрела! - воскликнул Пагель, гордый своим новым знанием. - Глядите, обычно зерно можно переломать ногтем - а это уже твердое, как камень, и сухое...

- Весьма загадочно. Надо спросить ротмистра. Вот увидите, сегодня вечером он будет доволен, что мы во все входим. Пусть знает, что у него служащие с глазами и со смекалкой. Клад, а не служащие, первоклассные служащие! Пусть плачет от счастья, глядя на нас!

- Чего вы радуетесь, Штудман? - сказал Пагель. - Вы просто вне себя! Я вас таким еще не видал.

- Пагель! - воскликнул Штудман. - Неужели вы не понимаете? Мир полей, дыхание природы, трава под ногами - вы не понимаете, что это такое, когда подошвы каждый день огнем горят от беготни по дурацким лестницам в гостинице...

- Берлин! Нечестивый, позабытый Берлин!

- Я чувствую, что и мир полей - обман. В этих столь живописно приютившихся в зелени домах очаровательной деревушки обжились сплетни, зависть, наушничанье, не хуже чем в любом столичном доходном доме! Вместо звона трамвая здесь вечный скрип колодца; взамен ругающейся старухи в верхнем этаже здесь день и ночь скулит во дворе собака. Вон тот коршун в небе несет смерть полевой мыши. Но, Пагель, брат мой Пагель, оставьте мне мое счастье, не обрывайте лепестков на только что распустившемся цветке моей веры! Мир полей, согласие хижин, покой природы...

- Пойдемте купаться, Штудман, купанье охлаждает. Рачьи пруды, говорят, очень холодные...

- Да, идем купаться, - с восторгом соглашается Штудман. - Погрузим горячее тело в прохладные струи, смоем с изборожденного морщинами чела едкий пот сомнений. Ах, Пагель, человече, я должен вам признаться: я чувствую себя наверху блаженства...