Комендантский час - Владимир Николаевич Конюхов

Поговорил я с ним откровенно — и безысходная тоска охватила меня… Доволен он всем и всеми. И одно: «Не козлоумничай, Семеныч. Школа жизни совсем иная»… Взял он обычных размеров толстолобика и другого — весом с пуд… «Один сильнее, — объясняет, — ему и в пасть больше вдет. Люди по натуре такие же. Лишь положение разное. Потому и стремятся друг дружку обойти. Сегодня — ты не больше малька, а завтра — едва ли не кит. Ну а кто в рыбном царстве кита осудит. Куда он — туда и косяк…»

Муторно мне стало от его философии, и, сославшись на занятость, уехала в твои места. Хотелось поразмыслить в тишине, потягать раков, тем более, что мой ученик не привел их в качестве примера. И встретил я… такая вот грань, твою жену.

Петр Петрович, спокойно слушавший до того, встрепенулся.

— Где же ты ее повстречал, одну иль еще с кем?

— На старом, как вы его зовете, перевозе через Глубокие Броды. У меня на берегу был шалаш разбит, а Ульяна Филипповна сошла с лодки загруженная, и я взялся ей донести. Истину люди говорят — чужому человеку откроешься скорее, чем самому близкому. Насколько она была нелюбопытна в вопросах, настолько я откровенен был, как ни с кем.

И тут Ульяна Филипповна и сказала примерно так: «Мой муж, конечно бы, лучше рассудил, но и я своим женским разумом чую, что стоять на своем вам надо твердо. Сколько можно детей неверно учить. Пусть нынешние отроки будут последними, кого обманывают, прежде чем мы дадим зарок: идти к правде, не плутая, как от верстового столба к столбу…»

— Ишь ты-ы, — несколько польщенно протянул Петр Петрович, когда хозяин отхлебнул воды. — И что дальше было, когда ты ее до хаты проводил?

Виталий Семенович, очень взволнованный, не заметил подоплеки вопроса.

— Ульяна Филипповна рукой поводит: «Войны нет, достаток, а сёла опустели… Проглядели мы людей… — И тут она меня упрекает: — Мы живем на отшибе, другой жизни не знаем. А вы — партийный, воевали и ждете ответа — правде чи лжи вам следовать. Если хочите прожить сто лет, тогда и не спрашивайте совета. Только незавидная судьба у того, кому в преклонные года оглянуться будет боязно… Я баба простая и не святая, а вспомню себя — как в девичестве побываю. Подлецу умирать боязно. Он оправдаться перед людьми не сможет. А честному легко. Его если и оболгут при жизни, так после смерти восславят. Какая ни длинная жизнь, а память нескончаема…»

Я, без преувеличения, ночь не спал. Как же унизили наш народ, что такие рассудительные и сердечные люди остались лишь по дальним весям. И какую драму переживает деревня, поколение за поколением. Почему никто не задумывается, что несправедливо обиженный человек лишь внешностью тот же, а сердцем другой. И зло плодит зло в больших размерах, чем доброе рождает добро… Нарушился у нас какой-то фактор взаиморегулирования. Язык не поворачивается вспомнить пословицу, что в семье не без урода. Много у нас уродов. И никуда от этой правды не деться.

— Короче, стал наведываться к ней?

— Сомнений у меня больше не было, и я решил чем-то помочь хуторянам, пока оставался депутатом. Они не относились к моей, если так можно выразиться, епархии, поэтому хлопоты часто были безуспешны… Но, как мог, я защищал людей, изредка наезжая и переписываясь с Ульяной Филипповной… В дальнейшем мои отношения с хуторянами стали носить частный характер, что меня очень даже устраивало.

— Так тебя поперли? — не скрыл удовлетворения Петр Петрович.

— Я бы и сам ушел, но боялся статуса депутата лишиться… У нас на Руси как принято: первым делом должность, а все остальное… Вопрос обо мне решался в ноябре восемьдесят второго, едва в стране траур прошел. Из РОНО мне в любом случае пришлось бы уйти — слишком обострился конфликт с райкомом. А предложение о наказании по партийной линии так и осталось предложением. Выжидали, как-то теперь все повернет… Я стал вести в техникуме черчение и какое-то время, до ближайшей сессии, еще числился депутатом.

Петр Петрович с облегчением дождался паузы. За окном темнело, и надо было поспешать. Но его удерживал этот странный в своей исповеди человек. И дальше бы слушать хозяина, но то, с чем Тягливый зашел в этот дом, донимало его всё больше.

— И сколько ты, Семеныч, к нам ни приезжал — так в шалашике и ютился?

— Всяко было. В ненастье просился на постой к Ивану Крутицкому или кому другому. А чаще, ты угадал, в шалаше у старого перевоза.

— К нам в хату захаживал? — спросил и замер Тягливый.

— Не пришлось, — с прежним простодушием ответил хозяин.

Петр Петрович понял, что настала решающая минута.

— Скажи, любезный, зачем тебе понадобилось стать благодетелем? Жил ты, покуда не попал в наши края, как все. И сразу такие напасти на тебя свалились. Впору о своей персоне подумать. А ты мужиков и мою бабу начал опекать. Тебе какой резон от этого? — говорил Петр Петрович без продыху, боясь, что Солодовников перебьет его. — Не верю я тебе, Виталий Семеныч. Туманно всё. Опять же — поставь себя на мое место. Ты твердишь, что она говорила обо мне, а в письмах и намека на то не имеется. Не запутывай меня больше, чем следует. Не надо.

Солодовников с минуту сидел тихо, почти не различимый в сумерках.

— Давай, Петрович, соберем на стол и, как у вас говорят, повечеряем.

— Нет! — запальчиво отрезал Петр Петрович. — Недосуг мне.

— Спешишь, — внятно произнес Виталий Семенович. — Ну что ж, я и так сколько перед тобой распинаюсь. Без толку, правда как я понял… Нет, я не красуюсь, не оправдываюсь, и на сочувствие не набиваюсь. Ни ты мне, ни я тебе ничего не должны… Такая вот грань. Но я отвечу тебе… Ты удивлен, что всё хорошее и плохое случилось со мною, когда я приехал в твои места… Случилось гораздо раньше. Просто — у старого перевоза — всё что до того зрело и сдерживалось, словно прорвало. И я понял, как мне дальше поступать… Если разбить мою жизнь по частям, то самое значительное приходится на войну и настоящее время. И тогда, и теперь я искренен. В войну — понятно почему, а ныне — не столько сам, сколько люди, вроде твоей Ульяны, смелостью наделили… Так стоит ли мне сторониться этих людей или отказывать себе в том, чтобы не черкнуть им пару теплых слов?

— Слишком уж теплых, — с иронией бросил