Рудольф Нуреев. Неистовый гений - Ариан Дольфюс

Оттанцевав два спектакля, Нуреев пронесся с бешеной скоростью по городу с фотоаппаратом в руках, посетил Эрмитаж, пообедал у Любы Мясниковой, повидался со своей сестрой Разидой, обнял Анну Удельцову, которой исполнился уже сто один год, пробежал по всем коридорам Кировского (Мариинским, как и прежде, он стал только в 1992 году), постоял у перекладины в репетиционном зале, позируя фотографам и телевидению, и заглянул в маленький музей, где обнаружил свои фотографии. Все это было очень волнующим, но в то же время и разочаровывающим. Он не узнавал своей страны. Он и себя самого не узнавал. «Я даже не знаю, зачем я все это затеял… — признался он впоследствии английскому журналисту. — Без сомнения, в этом было что‑то ребяческое… Я прошел школу Марго Фонтейн, которая никогда не отменяла спектакль. Если ты стоишь на ногах, то должен танцевать»{808}.

Мечтой Рудольфа было не просто вернуться в Кировский — мечтой было вернуться с Марго, «чтобы они увидели», но поезд, как говорится, ушел. Затем его мечтой было приехать с Парижской оперой, которой он так гордился, но и эта мечта не осуществилась.

В 1989 году произошли события, сильно подорвавшие дух Нуреева: неудачный спектакль в Кировском, громкий уход из Оперы Сильви Гиллем, настойчивое и бесплодное проталкивание молодого датского танцовщика, но главное — его отстранение от руководства балетной труппой.

Рудольфу пришлось признать: пора распрощаться с ролями юных принцев. В то лето он наконец‑то принялся за роли, соответствующие его возрасту{809}. Датчанин Флемминг Флиндт думал о нем, когда собирался ставить «Шинель» по Гоголю. «В лифте в Копенгагене я увидел Рудольфа в ужасном состоянии. И вдруг я увидел его в „Шинели“… Он сначала отказался, но потом согласился быть Акакием Акакиевичем»{810}. Флиндт сделал для Рудольфа хореографию по его мерке: «Половина пантомимы, половина танца, немного по Бурнонвилю. Он мог еще медленно делать двойные обороты, я сделал все с учетом его возможностей, и у него был большой успех»{811}. Исполнение Нуреева (он был на сцене полтора часа) английская пресса оценила как «тонкое и обольстительное, по‑настоящему чаплиновское»{812}. Харизма Рудольфа по‑прежнему действовала.

Чувствуя, что он не может больше танцевать как прежде, Нуреев начал петь, исполняя трогательную роль в мюзикле «Король и я». Надо сказать, что это было непросто для него, никогда не певшего со сцены. «Когда я пою, я знаю, что разжигаю во многих огонь. Мне всегда удавалось действовать людям на нервы», — сказал он кому‑то из журналистов.

В конце августа 1989 года Нурееву пришлось поволноваться. Перед самым началом гастролей в Торонто все актеры, участвовавшие в мюзикле, должны были пройти обязательный медицинский осмотр. «Я не буду сдавать анализ крови, — выдвинул он свои условия, а присутствующему при этом Флемингу Флиндту тихонько добавил: — Иначе мое тело не пойдет»{813}. Продюсерам пришлось согласиться.

Нуреев был не так уж плох в роли короля Сиама, которая хорошо для него подходила, хотя его голосу и недоставало силы. Публика устраивала овацию, она видела не певца, а танцовщика, когда начиналась знаменитая ария «Shall we dance?», в которой король уговаривает молодую англичанку научить его танцевать польку:

We’ll dance together.

You’ll show me.

Teach, teach, teach!

That is not right…[33]

Однако шла неделя за неделей, и качество исполнения ухудшалось. Недовольные наследники Оскара Хаммерстайна в феврале 1990 года отозвали права. Удар для Рудольфа был тем более ощутимым, что в конечном счете из‑за мюзикла «Король и я» он лишился места в Опере.

Нуреев не сдавался. Собрав свои балетные туфли, он отправился в кругосветное турне с группой «Нуреев и Друзья». Он больше не исполнял фрагменты из классических балетов — только «Павану Мавра», «Песни странствующего подмастерья», «Шинель» и «Урок». Иногда — современные произведения, исключительно грустные, плохо оканчивающиеся. Лишь балет «Два брата» на музыку венгра Ернё Дохнаньи был радостным и светлым (вместе с Нуреевым танцевал Шарль Жюд). Весной труппа выступала в Мексике и США, летом гастролировала в Англии и Италии. Полупустые залы Рудольфа не останавливали, хотя, несомненно, он переживал по этому поводу. «Я знаю, я как Сара Бернар с ее деревянной ногой, но…» — признался он одному журналисту.

В мае 1990 года Рудольф захотел станцевать в Лондоне фрагмент из «Ромео и Джульетты» (смерть Меркуцио) на гала‑концерте в честь Марго Фонтейн. Англичане не отказали ему, однако присутствующие предпочли запомнить Сильви Гиллем в роли Джульетты и сидящую в кресле Марго, которая по окончании концерта вышла на сцену, поддерживаемая с одной стороны Нуреевым, а с другой — Энтони Дауэллом.

Во Франции Нуреев танцевал только один спектакль — в октябре 1990 года. По просьбе Жана Гизерикса, уходившего из Оперы, он исполнил «Песнь странствующего подмастерья» с Патриком Дюпоном, который заменил его на посту директора балетной труппы.

Весной 1991 года, через три месяца после мучительного ухода Марго (она умерла в Панаме, от рака, почти в полной нищете), Флемминг Флиндт поставил для Нуреева «Смерть в Венеции». В этом коротком балете было все: Бах (аранжировка), старость, неугасимая страсть к молодому человеку… Рудольф, который всегда говорил: «Балет — это метафора», танцевал с удовольствием, но иногда через силу и в плохом настроении; последнее вылилось в судебное разбирательство с итальянским танцовщиком, которого он сгоряча ударил под зад ногой.

Именно в то время ему на ум пришла еще одна фантазия: дирижировать оркестром. «Когда тело ломается, надо делать что‑то другое»{814}. Поскольку Терпсихора от него отвернулась, он обрел себя в музыке, в этой музе‑утешительнице своего детства, подруге одиноких ночей.

Журналистам Рудольф объяснил, что идею дирижировать оркестром ему подкинул сам Герберт фон Караян. В 1980 году молодой и элегантный танцовщик встретился с легендарным австрийским дирижером в кулуарах Парижской оперы. Нуреев высказал свое восхищение. Караян указал ему на пачку партитур, которые держал под мышкой, и произнес: «Молодой человек, всё благодаря этому. Когда‑нибудь и вы к этому придете, я уверен…» Вскользь брошенная фраза проросла. Соседом Нуреева по «Дакоте» был Леонард Бернстайн. Он предложил ему посещать его собственный курс дирижерского мастерства, и Рудольф от этой идеи был в восторге. Учиться, учиться без устали, даже в сумеречные предсмертные часы! «Слишком поздно» никогда не бывает — в конце концов, когда он приехал из Уфы в Ленинград, ему тоже говорили, что он «слишком стар»!