Меланхолия гения. Ларс фон Триер. Жизнь, фильмы, фобии - Нильс Торсен

Нужно до смешного мало, чтобы Ларс фон Триер почувствовал себя неловко, это я знаю из разговоров с его друзьями и коллегами. Вибеке Винделев, например, рассказывала, как режиссер умоляет ее в ресторанах не отсылать обратно бутылку вина, в котором раскрошена пробка.

– Да, я боюсь неловкостей. Так что мое чувство юмора – это ходьба по канату, и падение для меня самого так же опасно, как и для всех остальных. Остальные по крайней мере могут просто отойти подальше.

– Что тебе дает эта твоя ходьба по краю?

– Мне вот тоже интересно, – смеется он. – Потому что я это делаю постоянно. И в жизни, и в фильмах. Это инстинктивно и приятно. Я делаю это исключительно в приятных ситуациях, когда у меня есть силы.

– И в чем удовольствие?

– Господи, да откуда мне знать!

– Ну так узнай!

– Да! И объясни, – смеется он. – Между прочим, я не могу сказать, что мне ужасно нравится, что ты сидишь тут со своим диктофоном.

Через десять минут я возвращаюсь обратно в маленький островок света в углу гостиной. Режиссер употребил эту паузу на то, чтобы поговорить по телефону с женой. Со стола исчез мой блокнот.

– Что ты ищешь? Свой блокнот? – довольно спрашивает он, поудобнее усаживаясь на диване. – Я его спрятал.

– А диктофон где?

– Его я тоже спрятал.

– Предварительно растоптав?

– Да. Думая при этом: как-то он на это отреагирует?

– Мне и самому интересно. О моей реакции ты прочтешь в книге. Ты начал с того, чтобы меня подпоить, а потом конфисковал мои инструменты.

– Ты, значит, до сих пор веришь, что из этого получится какая-то книга. Как же это трогательно.

Блокнот и диктофон обнаруживаются на кухонном столе – режиссер, по его собственному выражению, просто их убрал. Тогда я отваживаюсь на собственный смертельный прыжок и спрашиваю прямо, какие трудности привносил режиссер в свои юношеские отношения. Чисто для проформы. Как старый дряхлый лосось, который, сам не веря в то, что ему удастся вскарабкаться вверх по ручью, все-таки снова бросается в воду. Однако похоже, что вода сама течет сейчас вверх.

– Да ты с ума сошел, – говорит он. – Они считали меня ужасно странным, так что все очень быстро сводилось к борьбе за власть, и тогда мне сразу же нужна была вся власть. Я всегда готов был бросить все это в любой момент, если противоположная сторона не готова была абсолютно во всем играть по моим правилам. – Он наклоняется вперед и подливает нам обоим вина. – Я и в профессиональном отношении до сих пор такой же. Или я должен не решать ничего, или решать все. В любом промежутке между этими крайностями мне некомфортно.

– Да, но разве посередине между ними находится… не то, что обычно называют сотрудничеством?

– Я прекрасно могу сотрудничать, главное, чтобы при этом от меня вообще ничего не зависело, – говорит он, укладываясь на диван. – Господи, как же невыносимо тебя выслушивать со всеми этими твоими вопросами. Меня это просто приводит в ярость!

– Почему?

– Потому что… Одно дело – вести разговор, когда все понимают, что все это вранье. Но в легком опьянении человек становится чуть ближе к Богу и действительности. И тогда это просто бестактно.

– Врать в этом состоянии?

– Когда ты трезвый, всем понятно, что это игра, но в состоянии легкого опьянения – заметь, я не о тяжелом опьянении – тогда все кажется ужасно неестественным, разве нет?

– Что именно ты хотел решать в своих отношениях?

Где-то в животе у него начинает зарождаться смех.

– Я просто хотел решать, чтобы они любили меня больше, чем я их, – отвечает он. – Только и всего.

– То есть ты выбирал самых властных женщин и настаивал потом на том, чтобы решать за них?

– Да, – смеется он, – и это, конечно, значило устанавливать планку настолько выше реалистичного уровня.

– Что происходило, когда ты понимал, что они тебя разлюбили?

– Я впадал в панику, что, конечно, было не особенно разумно. Это я и сам прекрасно понимал, но все равно ничего не мог с собой поделать. Но ведь чем старше мы становимся, тем мы равнодушнее. В конце концов мы все умрем.

– Это надо будет отпраздновать.

– Да! – восклицает он. – Со всем нашим равнодушием!

Он поднимает винную бутылку.

– Подумать только, что ее придется растянуть на всю ночь, – говорит он. – Ну не прекрасно ли, что ты вообще ничего не хочешь покупать? Лишь бы твоему издательству не пришлось платить.

– Я сам не понимаю, как это у меня стыда хватает.

– Кроме того, ты как-то удивительно падок на сенсации. Я бы на твоем месте не забывал, что, если ты будешь чересчур падок на сенсации, ты получишь обратно пустую папку после того, как ты отправишь мне рукопись для подтверждения. Так что мы вынуждены говорить о чем-то, что интересно нам обоим.

– О чем бы тебе интересно было поговорить?

– Мне ни о чем не интересно с тобой говорить, но бывают темы, с которыми я могу мириться. Нет, я просто предвижу, что все закончится тем, что вся книга будет зависеть от каких-то вещей, которые я не смогу попросить тебя убрать, потому что мне тебя жалко и у меня нет сил, – говорит он. – Но это, конечно, твои проблемы. Я просто не мог не поделиться с тобой беспокойством по поводу того, что результат тебя не очень-то порадует. Твое здоровье!

– Хочешь мороженого или кофе?

– Мороженого можно бы. Маленькую порцию.

Я иду на кухню исполнить свой долг, и скоро туда же крадучись приходит режиссер.

– Так, значит, сначала ты должен пропустить мороженое через ситечко, а потом медленно увеличить его объем бамбуковым венчиком, – дразнит он.

– И потом взбивать все у самого дна в течение минуты?

– Нет, в течение часа. Не меняя при этом руки.

– Разве любовь не подразумевает определенной отдачи – в числе прочего принятия риска того, что твоя любовь может не быть взаимной, – умничаю я, когда мы возвращаемся на диван и режиссер сообщает, что предпочел бы ванильное мороженое шоколадному.

– Конечно, – соглашается он, – но я что-то не припомню, чтобы мы говорили о зрелости, правда? Между тем я не думаю, что когда-то достиг в ней каких-то успехов, – смеется он.

– Наверное, сложно выстроить успешные отношения, если ты можешь оставаться в них только до тех пор, пока все без исключения контролируешь?