Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Сьюзен Батлер

Сталин был удовлетворен результатом обмена информацией и сведениями Теддера о планируемых боевых операциях. После завершения встречи он сказал Теддеру: «Это то, чего я хотел: ясный и деловой ответ без дипломатических утаиваний»[847]. Рузвельту Сталин написал: «Взаимная информация получилась достаточно полная. С обеих сторон были даны исчерпывающие ответы на поставленные вопросы. Должен сказать, что маршал Теддер производит самое благоприятное впечатление»[848].

Опираясь на результаты первого и полноценного обмена военными данными, русские приехали в Ялту подготовленными вести разговор на конференции так же открыто, как это сделал Теддер. Теперь по приказанию Сталина документ о положении на фронте и результатах наступления Красной армии зачитал генерал Антонов, заместитель начальника советского Генерального штаба. Он пояснил собравшимся, что советские вооруженные силы начали январское наступление даже раньше запланированного срока (несмотря на густой туман и крайне низкую видимость), чтобы ослабить давление на армии союзников, ведущих тяжелые бои в Арденнах; что за восемнадцать дней продвижения советских войск на Восточном фронте со средней скоростью 24–29 километров в сутки на некоторых участках они уже вышли к Одеру.

Когда президент Рузвельт спросил, не планируется ли подогнать ширину немецкой железнодорожной колеи под русский подвижной состав, Сталин сослался на Антонова: «Немецкие железнодорожные линии по большей части сохранят размер колеи».

После доклада Антонова генерал Маршалл кратко изложил ситуацию на Западном фронте. Наступление немцев в Арденнах отражено («германский клин в Арденнах ликвидирован»), союзные войска ведут наступательную операцию в южном секторе к северу от Швейцарии, а фельдмаршал Монтгомери, командующий 21-й группой армий союзников, и Девятая армия США продвигаются в направлении Дюссельдорфа. Планируется завершить форсирование Рейна, но не раньше 1 марта из-за ледовой обстановки и сильного течения.

Обсуждение продолжилось рассмотрением дополнительных сведений генерала Маршалла о положении на Западном фронте, просьбы Черчилля об оказании советскими войсками помощи в подводной войне путем захвата Данцига, где велась постройка подводных лодок, а также заслушиванием подробных разъяснений Сталина о тактике советских войск, продвижении войск и немецких потерях. Сталин описал специальную тактику советской артиллерии, наносящей удары по противнику одновременно из трехсот-четырехсот орудийных стволов. Становилось все очевиднее, что Сталин полностью владеет информацией об обстановке на фронтах и непосредственно руководит боевыми операциями Красной армии.

Возникали и диссонансные нотки. «Чего бы хотели союзники от Красной армии?»[849] – с живостью спросил Сталин. Черчилль ответил, что он «хотел бы выразить чувство признательности англичан и, как он убежден, американцев тоже, за мощное массированное и успешное наступление советских войск». Ответ не понравился Сталину. Ему не нужна была ничья признательность за действия, которые он считал единственно правильными. «Советский Союз не связан какими-либо тегеранскими договоренностями о проведении зимнего наступления, – раздраженно сказал он, – и вопреки тому, что думают некоторые, на этот счет к нам не обращались ни с требованиями, ни с просьбами». Он упомянул об этом, «только чтобы подчеркнуть решимость советских руководителей… которые действовали так, как подсказывал им моральный долг перед союзниками».

Несмотря на эту мягкую пикировку, у сэра Александра Кадогана, британского заместителя министра иностранных дел, остались хорошие впечатления о первом дне дискуссий: «Даже не представлял себе, что русские до такой степени просты и доброжелательны. Особенно мне понравился Джо. Он, действительно, великий человек, очень яркая личность… Он, несомненно, обладает очень хорошим чувством юмора и довольно эмоциональным характером»[850].

Как и в Тегеране, Черчилль все время говорил так, как если бы он и Рузвельт были единомышленниками. Теперь он вдруг заявил о «полном доверии, какое президент и он сам испытывают к маршалу»[851]. Рузвельт, как и в Тегеране, предпочел промолчать. А для русских эта шитая белыми нитками уловка оказала только раздражающее действие. То, что русские ощущали различие между двумя лидерами, однажды подчеркнул Громыко, которого в равной мере поражали дружелюбие Рузвельта и враждебность Черчилля. Так, Громыко вспоминал: «Если Рузвельт реагировал на реплики Сталина спокойно, даже с пониманием, то Черчилль – с плохо скрываемым раздражением. Британский премьер и не пытался скрывать свои чувства, их выдавала даже его сигара. Когда он был напряжен или взволнован, он выкуривал намного больше сигар, то есть их количество было прямо пропорционально степени его напряжения во время беседы. Это заметили все, и за спиной премьера часто звучали насмешки»[852].

Также для всех очевидной была и неприязнь Сталина к Черчиллю. «Сталин симпатизировал Рузвельту, – отмечал Громыко, – чего нельзя было сказать о его отношении к премьер-министру Великобритании». Громыко наблюдал это как в политическом, так и в личном аспекте: «Разница в отношениях проявлялась и в политике».

После первого пленарного заседания состоялся обед у Рузвельта. Его филиппинские повара из «Шангри-Ла», имения и места отдыха президента на горе Катоктин во время войны, которые тоже прибыли в Ялту накануне, прекрасно справились с организацией обеда с минимальной помощью со стороны метрдотеля и персонала московского ресторана «Метрополь». Филиппинские повара хорошо знали кулинарные запросы Рузвельта и руководствовались, прежде всего, именно ими. Они приготовили для этого обеда несколько американских блюд: салат из цыплят, жареных цыплят, жареную говядину с макаронами, – а также блюда русской кухни: бульон, осетрину, икру и овощную солянку. (Рузвельт был вынужден соблюдать диету, и Гарриман сказал Молотову, что на столе перед президентом будет еда, приготовленная его личным поваром из продуктов, доставленных с борта корабля ВМС США «Катоктин».) Пять марок вина, водка и русское шампанское на столе вдохновляли на все новые и новые тосты. Обед проходил в бывшей бильярдной комнате Николая, обшитой панелями из каштанового дерева. На одной стене висела картина с русским зимним пейзажем, на другой – портрет царя. С американской стороны на обеде присутствовали Стеттиниус, Гарриман, Бирнс и Болен, с британской – Иден, Арчибальд Кларк Керр и Бирс, с советской – Молотов, Вышинский, Громыко и Павлов. Смены помещения для коктейля не потребовалось: Рузвельт на этот раз не стал готовить коктейли, как обычно делал. (У него обострился тремор, как случалось с ним время от времени. В конце 1942 года Макензи Кинг записал в дневнике, что, когда президент разливал чай в своем кабинете, «его руки заметно дрожали»[853]. С возрастом этот недуг только обострялся.)

Атмосфера за обеденным столом была весьма оживленной. Молотов и Стеттиниус поднимали тосты друг за друга. Когда Молотов сказал, что надеется на скорый приезд Стеттиниуса в Москву, президент «отреагировал мгновенно: “Ха-ха, он хочет, чтобы вы поехали в Москву! Вы думаете, Эд поведет себя в Москве так же, как Молотов в Нью-Йорке?“»[854] По словам Стеттиниуса, Рузвельт был мастером подразнить кого-нибудь и в данном случае явно намекал на то, что секретной службе приходилось в 1942 году постоянно следить за Молотовым, куда бы тот ни направлялся: в театр, магазин либо в ночной клуб. Сталин засмеялся и находчиво ответил: «Он может приехать в Москву инкогнито». Потом, закурив, как заметил Стеттиниус, сигарету «Лаки страйк», Сталин спросил Рузвельта, правда ли, что тот отправил телеграмму с просьбой приготовить пятьсот бутылок русского шампанского, а затем серьезно заявил (мысль о крайней необходимости в долгосрочном кредите явно не давала ему покоя), что он «предоставит президенту это шампанское на условиях долгосрочного кредита на тридцать лет»[855]. Лед был сломан, но президент определенно решил сменить тему, ответив: «Хочу вам кое-что рассказать. Премьер-министр и я, обмениваясь телеграммами последние два года, чтобы выразить к вам свое дружеское участие, придумали выражение “Дядюшка Джо“». Сталин спросил, что означают эти слова. Рузвельт повторил, что так они именуют Сталина и что это обозначает теплое отношение к человеку, «как если бы он был членом семьи». Было заметно, что Сталина это покоробило, хотя президент уже называл его «Дядюшкой Джо» в последний день их переговоров в Тегеране. В этот щекотливый момент в беседу вступил Молотов, который заявил, что никому и в голову не приходит этому удивляться: «Он просто вас разыгрывает. Мы знаем об этом уже два года. Да и вся Россия знает, что вы называете его “Дядюшкой Джо“».