Рожденные на улице Мопра - Шишкин Евгений Васильевич

Солнце поднималось все выше и выше. Стоило поторапливаться. Солнечные лучи пожгут травы, которые собирал Константин. Нынче он охотился на редкую траву — молодильный корень, так называли ее в простонародье, так называл ее инок Никодим. С душистого целительного никодимового чая и открылась у Константина страсть к травам. Никодим дал ему первую науку в собирании трав: они состояли с ним в переписке и с нарочным или по почте отправляли друг другу разнотравье — и для чая, и для настоя, и для ванн, и для натираний, и для серьезного целительства.

В науке травяного врачевания, в познании силы зеленых настоев Константин уже многое постиг: многое вычитал из зелейника, выслушал у «старых людей», мудрых и сведущих, но главное — сам обрел долгим и кропотливым опытом рецепты из бесконечного знахарского мира.

— Вот она! Слава тебе, Господи! — воскликнул Константин, поймав взглядом скромные узенькие листочки молодильного корня.

Трава редкая, избирательно растущая, да и собирать ее надо всего лишь неделю в году, иначе перестоит, уйдет из нее редкий сок и сила.

— Слава тебе, Господи! — повторил Константин, перекрестился. — День-то какой благодатный!

Он представил, как будет бережно колдовать с травой, очищать ножичком корень, мельчить его, высушивать на противне. Листочки омоет колодезной водой и зальет спиртом, — выйдет чудо-натирание, от него кожа горит, мышцы и суставы сладко ноют, — хворь долой. А настойка корня снимает страх, убирает тяготу с сердца — человеку будто кислорода больше. Годы отступают. Недаром — молодильный корень!

Выучившись готовить разные снадобья, Константин меж тем осторожничал, никогда никому их не навязывал. Не приведи Бог навредить страждущему! Но ежели был в чем уверен, то рекомендовал с чистым сердцем. Постигая целительство травников, он теперь и на человека смотрел иначе, чем прежде. Он смотрел на человека и старался понять его заботу, угадать его боль — боль физическую и, возможно, душевную… угадать чаяния человека, его тревогу. Вольно или невольно люди открывались пред ним — иные обнажали и душу. А ведь он не стал даже иеромонахом, не вел службы, не причащал прихожан, не исповедовал. К православной иерархии, где каждая ступенька чрезвычайно значима, Константин не имел никаких притязаний. Тщеславие и карьеризм к нему никак не липли. Во всяком человеческом избранничестве он видел некий порок. Нет, Константин не осуждал других за рвение и церковные чины, но сам верил в один чин — раб Божий.

Ближние окрестности Константином были исхожены уже вдоль и поперек. Здешние леса — отлично ведомы. И все же тайн было повсюду множество неисчислимое. Всякая веточка, всякая букашка произведена Богом с целью какой-то!

Выйдя из лесу, Константин опять перекрестился на кресты монастырской церкви, полюбовался синими свежекрашенными куполами, а ведь еще недавно храм без глав стоял… и пошагал через овсяное поле по тропинке, которая вела к проселочной дороге.

Его остановил детский плач. Константин приложил ко лбу ладонь козырьком, оградил для глаз свет солнца, разглядел на дороге женщину на велосипеде. В светлой косынке, в темном платье, в кедах, наездница крутила педали. На раме, в узком креслице, приспособленном для детишек, сидел, голосил, качался из стороны в сторону малец.

Поравнявшись с Константином, женщина затормозила. Она опознала его, и он её опознал, хотя лично они друг с другом прежде не знались:

— Как хорошо, что вас встретила! Батюшка, миленький! Говорят, у вас рука легкая, благословите вы нас. Силушки нет! — взмолилась женщина. — Изболелся мой парень. День и ночь ревет. Вот опять в больницу еду. У нас-то в селенье даже фельшара нету.

Константин подошел к белобрысому мальцу и женщине. Лицо ее и впрямь выражало отчаяние и усталость, круги под глазами, и молодая вроде, а постарелая, морщинки — из уголков губ. Константин улыбнулся:

— Звать-то вас как?

— Марина я.

— А ему имячко каково?

— Женькой назван.

— Крещеный?

— Как есть. Сызмалу, — скоро отвечала Марина.

Женька помалкивал. Он с удивлением смотрел на бороду человека, одетого во все черное, и даже, казалось, хотел ему улыбнуться: может, борода и веселила мальца. Константин протянул к мальцу руки, и тот ответил ему тем же. Смело пошел на руки, смотрел зачарованно и неотрывно, как умеют смотреть только дети, пошлепал ладошкой по константиновой бороде. Марина стояла в настороженности, приоткрыв рот.

Константин провел рукой по телу Женьки, по голове, потрогал уши.

— Жар у него от зубов. Туго режутся, — сказал Константин, по каким-то, только ему ведомым признакам определяя хворь мальца. — А кричит, мучится от зуда. Чего-то не любит он… Грудью кормите?

— Ну да. Молоко, слава Богу, есть. — Марина даже грудь выдвинула вперед, будто вопрошатель мог удостовериться, что грудь увесиста и полна молока.

— Вы в еде своей остерегайтесь. Рыбу соленую да огурцы погодите есть. Яйца тоже покуда ограничьте, — сказал без назидательности Константин. — После обедни принесу для мальца листочков. Во рту пошамкает — легче зубы пойдут. А против зуда — ванну с настоем. Пройдет, Бог даст… Мальчишка славный. Платочек на голову ему повяжите. Потуже. Так ему полегче будет. Как на девочку, — усмехнулся Константин, передавая Женьку матери.

Но малец тут же заканючил, от обиды исказил рот, захотел обратно на руки к бородатому дядьке.

— Провожу вас до села, — сказал Константин. — Вроде вы во втором с краю доме живете?

— Так оно и есть, — отвечала Марина, заворачивая велосипед на обратную дорогу. — Корзину-то свою давайте, батюшка. На руль повешу… Знаю, что Константином вас зовут. А по отчеству?

— Федоровичем. Но это в миру. По-церковному отец Георгий я, — сказал Константин.

— Вы простите, меня Константин Федорыч. Я плохо в ваших рангах-то понимаю. На птичнике работаю. Образованье-то не далось.

— Мне оно тоже не далось, — улыбнулся Константин.

Во второй с краю дом здешнего села Константин наведывался несколько раз, приносил травы для мальца Женьки, а после, когда тот оздоровел и с его тела спала краснина, принес настой для Марины: «Душу успокоит в минуту трудную. Сил придаст».

Молва о целительстве здешнего чернеца из Преображенской пустыни, которого все мирские звали Константином Федоровичем, небезосновательно крепла.

Казалось бы, поставь загогулину под указом — и всё распутается. Нет. Одной загогулиной не обойтись. Тухлое это было дело… Запущенное, как хроническая язва, которой сразу не дали диагноза, не предупредили о тяжких последствиях. Но откладывать лечение — нельзя. Еще хуже будет. Сказал он им, дуракам: «Берите суверенитета столько, сколько сможете!» Они пасти разинули. Теперь вот разгребай…

Ельцин в последнее время начинал нервничать, кривиться от одного названия республики — «Чечня». Эта Чечня ассоциативно тяготила экономическим хаосом, бандитизмом и бедностью, насилием… Всплывали какие-то бородатые лица, дуло автомата Калашникова, слышалась речь с кавказским акцентом, задиристо державший нос генерал Дудаев… Но всё! — надо делать урез горцам. Они меж собой даже ладить не могут. Тейпы там разные, понимаешь… Дудаев этот выскочил. Оппозиция ихняя ни черта не смогла. Толку нету, хоть и вооружили… Россия должна вмешаться!

Сегодня в Кремле — совещание Совета безопасности[3]. В повестке дня настойчивый горький вопрос: «Ситуация в Чеченской республике», а глубже — наведение конституционного порядка в регионе, разоружение незаконных формирований.

Ельцин не любил дискуссий: тягомотины этой, понимаешь. Но сегодня решил выслушать доводы всех: Министра национальностей, Министра обороны, Премьер-министра, Директора ФСК, Министра внутренних дел, Министра иностранных дел, Министра юстиции, Председателей Палат… Пусть все выскажутся, хотя главное слово, конечно, за Министром обороны: без армии тут не вырулишь. Правда, у Ельцина болела голова, и затягивать совет не хотелось. Голову можно было бы «поправить», но перед важнейшим совещанием браться за рюмку… В таких случаях Ельцин сжимал зубы, оттягивал блаженный момент опохмелки — ради государственных приоритетов.