Рожденные на улице Мопра - Шишкин Евгений Васильевич

У барной стойки на высоком табурете сидела скуластая, размалеванная дивчина в сиреневом атласном платье и черных чулках. Время от времени она оглядывала зал. Наверняка проститутка.

Русские платят проституткам больше, чем остальные нации. Может быть, русский даже от проститутки хочет получить немного любви… А ведь та бабёшка, которая сказанула в телешоу: «В СССР секса нет», была права. Любовь! Любовь может быть разной. Продажной, грешной, даже покупной. Секс — это утоление жажды… Журналисты, которые осмеяли ту бабёшку, безмозглые болваны, которые сами мечтают о любви.

Взгляд Алексея замер на проститутке. Почему он думает об этом? Он опять одинок? Обкраден? Впрочем, можно найти деньги, купить новую машину, завести подружку. Не купить и не завести чего-то другого, что дается иным путем… Каким? Этого не знает даже академик Маркелов.

— В чем же предназначение человека, Виталий Никанорович? — спросил Алексей час назад.

— Я не знаю, — испуганно и простодушно признался академик.

В вагоне метро было малолюдно. И очень душно. На подъезде к станции «Спортивная» поезд остановился в туннеле. Алексей бесцельно смотрел на обрывки расклеенных по вагону объявлений, рекламок… Стоп! Кто этот человек? В углу, на крайнем сиденье вагона, сидел мужчина в черном костюме, в галстуке, глядел в газету, чуть отворотясь от салона. Алексей, вероятно, и не зацепил бы его взглядом, если бы тот сам не бросил на него особый, шпионский взгляд.

— Разуваев! Сволочь! — пьяно и радостно произнес Алексей и пошел на пустой диван, напротив дивана с узнанным сотрудником тайной государственной службы.

Алексей сел, широко расставив ноги, демонстративно придвинулся к Разуваеву, который урывал взгляд в газету и делал вид, будто никого не замечает.

— Что, товарищи гэбисты, просрали Отечество? — вызывающе и не тихо заговорил Алексей, а когда Разуваев поднял голову — деваться ему было некуда, — заговорил еще громче, нахрапистее: — Я из-за вас, баранов, университет бросил, в армию сбежал…

— Вы меня с кем-то спутали. Я вас не знаю, — спокойно сказал Разуваев.

Возможно, на ближайшей станции он бы вышел, чтобы не поднимать скандала, не связываться с развязным выпившим бывшим подопечным, но поезд стоял в туннеле.

— Спутал? — язвительно возразил Алексей. — Я ментовскую камеру номер семь, подлеца Мурашкина и клеща Кулика навсегда запомнил. Я тебя, Разуваев, ни с кем не спутаю!

— Я вас не помню! — нервно вспыхнул Разуваев. — Сказал же! — отворотился от Алексея, призакрыл газетой лицо.

— Тебе и не надо меня помнить! Ты себя, Разуваев, вспомни! Чем вы занимались? Сколько вас сидело дармоедов! В каждом городе сотни лоботрясов яйца парили! За порнографические открытки — пятерку совали? За опусы Солженицына — дела клеили? А настал час Родину защитить — в штаны наложили! Кто этих яковлевых, шеварнадзе, ельцыных пропустил? Иуде Бакатину слова поперек не сказали! Он американцам секреты на блюдечке принес… Да у вас под носом, на Лубянке, памятник Дзержинскому снесли! В вашем доме на Лубянке почти тыща окон. В каждом — по вооруженному офицеру сидит. А выйти и шугануть пьяных отморозков, которые над вашими реликвиями издеваются, смелости не хватило?! Там руководил-то бывший коммунист Станкевич, мелкий вор, гадёныш, наверняка в советскую пору вами же завербованный…[1] — Тут Алексей передразнил Разуваева, вспомня разуваевскую фразу: — Говорил мне тогда: «Вся страна наша…» Была б — ваша, Ельцина бы давно отправили на вечное поселение в вытрезвитель.

— Ладно, тихо ты! — зло прошипел Разуваев, выдавая себя. — Чего разорался? Я в органах больше не служу.

Тут поезд тронулся, загремел. Алексей не стал перекрикивать шум состава.

— Вот тебе моя визитка, Разуваев! — закруглил он разговор. — Фирму возглавляет твой знакомый, Осип Данилкин. Надеюсь, помнишь этого фарцовщика. Он теперь приличный бизнесмен. Не в смысле приличий. В смысле — денег. Нам как раз охранники нужны. Ты подходишь!

Разуваев от оскорбительного предложения задиристо рванулся к Алексею, сжав кулаки, но Алексей успел среагировать, отступил, резко выкрикнул:

— Не дергайся! Дергаться надо там, где надо.

Разуваев зло буркнул:

— Наше время еще придет. Попляшете!

— Кто б сомневался. Ищейка и палач — без работы не останутся.

За стеклами замелькали беломраморные своды и колонны станции «Спортивная». Разуваев пошел к дверям.

После августа 91-го «пособника путчистов» полковника Павла Ворончихина отстранили от командования мотострелковым полком, из Московского военного округа перевели в Приволжский — под Самару, дали полукадрированную самоходно-артиллерийскую часть.

Всё последнее время, находясь в «самарской ссылке», Павел жил с ожесточением в сердце. Он зло таращился на ваучер, на котором значился изничтоженный инфляцией номинал «10000 рублей»; местные мужики меняли ваучеры на литровку сомнительной водки. Он с хмурым недоумением оглядывал центр древней Самары, где размахнулся тряпочный рынок, весь город вдоль Волги, казалось, обратился в пестрячую китайскую барахолку. Он дико дивился, встречая на трассе из Тольятти колонны новых «девяток», которые спереди и сзади охраняли милиционеры в бронежилетах с автоматами. Его коробило, когда он читал в газетах мертвящие имена политиков, палачей-экономистов: Гайдар, Чубайс, Шохин, Авен, Бурбулис, Шахрай, Собчак, — будущее всех русских казалось тёмным, пагубным от этих, будто собачьи клички, свирепых имен. Павлу Ворончихину не за что было уважать чеченца Хасбулатова, на чье плечо опирался Ельцин в 91-ом, но именно этот чеченец теперь прямо признавал крах младореформаторов. Хасбулатов не скрывал, что экономике России нанесен урон, сравнимый с нанесением по стране ядерного удара… Даже в провальное лето войны 41-го экономика не так пострадала, как в 92-ом.

Новый демократический строй в России был, однако, шаток. Осенью девяносто третьего надежда вновь возликовала в сердце Павла Ворончихина. Властная челядь — депутаты Верховного Совета — наконец-то прозрели…

Во дни сентябрьско-октябрьской политической заварухи, когда бунт вспыхнул после указа Б. Н. Ельцина № 1400 (о конституционной реформе и роспуске Верховного Совета), Павел Ворончихин не находил себе места. Он смотрел все телевизионные новостные блоки, слушал наши и не наши радиостанции, покупал газеты разных политических партий. Казалось, на ельцинскую клику еще чуть-чуть надавить всем миром — и падет супостат!

В тот день, когда сопротивленческий дух народных депутатов, всей здравомысленной Москвы и примкнувшей к ней страдалицы России сконцентрировался и, казалось, был готов к решающей битве за справедливость, Павел даже домой со службы пришел раньше обычного. Торопился к телевизору, приемнику, — был возбудим, разговорчив.

— Я еще ужин не приготовила, — встретила его Мария.

— Не горит с ужином, — ответил он. — Могу подождать. Радио послушаю. Там больше правды, чем в телевизоре. — Но радиоправду Павел слушать не стал.

Мария ушла на кухню. Он пришел вслед за ней, сел на табуретку, стал наблюдать за женой. Такое с ним случалось редко. Видать, хотелось побыть с женой, выговориться.

— Не мог же все время Руцкой за Ельциным олухом ходить! — заговорил Павел. — Дальше-то некуда! Сегодня ко мне, Маша, зам по тылу плакаться приходил. С продовольствием в части очень худо, по колхозам придется ехать, с шапкой… Котельная еще на ремонте. Уголь не завезен… А впереди зима. На полигон на стрельбы выехать не можем — солярки в обрез. — Он говорил сумбурно, о разном, о том, чему нельзя было радоваться, но голос у него не был напряжен. Как будто за тучами армейских трудностей, командирской мороки уже брезжит солнышко… — Только б Ельцина сбросить, там бы и страна вздохнула. Крепкий человек у власти должен быть. Крепкий! И другие себя в руки возьмут… Я Руцкого лично не знаю. Но на время и он бы сгодился. Военный, Афганистан прошел, звезду Героя имеет. К порядку приученный. Не хапуга какой-нибудь.