Верность и терпение. Исторический роман-хроника о жизни Барклая де Толли - Вольдемар Балязин

На следующее утро, 2 сентября, все узнали, что армия быстро оставляет Москву.

Генерал Барклай лично следил за всем. Он пробыл в седле 18 часов, не сходя с лошади, и разъезжал по улицам Москвы, наблюдая, как мимо него проходили батальоны, артиллерия, парки и экипажи. Для наблюдения за порядком он разослал своих адъютантов в разные части города.

Благодаря этим мерам войска… выступили из города в величайшем порядке…

В 9 часов вечера из Москвы выступил наш последний отряд…»

По-иному оценивал организацию перехода армии через Москву сам Барклай.

«Отступление, — признавался он, — совершилось не в величайшем порядке. Я утешаюсь мыслию, что, если бы я не употребил в сей день чрезмерных усилий, с пожертвованием самим собою и несмотря на свою болезнь, повсюду бы не присутствовал, армия с трудом вышла бы из Москвы.

Войска не имели проводников, никого не было из квартирмейстерских офицеров, и те, коих обязанность была исправлять дороги, мосты и наблюдать за порядком оных, часто сами заграждали пути».

В «черный понедельник» — 2 сентября — уходили последние москвичи, а «Великий Исход» начался уже 28 августа. Как только на окраинах Москвы появились первые тысячи телег, бричек, дормезов, заполненные окровавленными, стонущими, потерявшими сознание и уже близкими к смерти ранеными, которых везли вот уже более ста верст из-под Бородина, до тех пор на что-то надеявшиеся москвичи дрогнули.

Первыми, еще загодя, бежали помещики свои, подмосковные, с бесконечными обозами и ближней дворней.

Те, что поотчаянней, уверовав в «прелестные листы» графа Ростопчина[62], в коих звал он всех православных стать на защиту первопрестольной, собрались с топорами, ружьями, пиками и встали на западе Москвы с восходом солнца, но, прождав «народного вождя» до темноты, так ни с чем и разошлись, ибо «вождь» не явился. А когда тронулась в ретирадный поход армия, вместе с ней ушли почти поголовно все москвичи: из 257 тысяч человек ушло 250!

Уход четверти миллиона детей и женщин, стариков и старух, мужчин, непригодных к службе, напоминал гигантское древнее кочевье, двигавшееся на телегах, бричках, верхом на лошадях и даже на быках и коровах. Вывозили кучи домашнего скарба — мебель, узлы, сундуки, корзины, бочонки и бочки, мелкую живность — коз, телят, овец, птиц в клетках. Все это двигалось вместе под неумолчный гул, рев скотины, собачий лай и рвущие сердце людские стоны и причитания.

Армия шла отдельно, зажатая плотными рядами кавалеристов с обнаженными палашами, которые по приказу Барклая должны были без предупреждения рубить любого, кто попытался бы выйти из рядов марширующей армии.

В два часа дня 2 сентября Наполеон в окружении блестящей свиты въехал на Поклонную гору и стал ждать парламентеров с ключами от ворот Кремля.

Он получил поздравления от маршалов, но более не дождался ничего и через час тронул коня к Дорогомиловской заставе.

Следом за ним двинулась армия, под звуки маршей, грохот барабанов, с распущенными знаменами. Солдаты шли со слезами на глазах и, хлопая в ладони, хором скандировали: «Москва! Москва!»

Но Москва была пуста, и, не встретив ни одного человека до самого Кремля, они вошли в его распахнутые ворота и оказались во дворе, где стояли белокаменные дворцы и златоглавые храмы, будто примерещившиеся в сказочном сне, ибо вокруг стояла такая мертвая тишина, какая только и бывает, когда снятся волшебные сказки.

А когда побрели они по Кремлю, то увидели во дворах и храмах столько вин и яств, такие сокровища, столько серебра и золота, парчи и драгоценных камней, что сказки тут же превратились в явь.

О, было от чего забиться сердцам и закружиться головам!

Но восторг был совершенно мимолетен: не успели они расседлать коней, как над Москвой поплыл густой и гулкий набат сотен колоколов, потому что в городе почти сразу возник невиданный дотоле пожар, вспыхнувший сразу в десятках мест.

Потом было установлено, что московский полицейский пристав Вороненко по приказу Ростопчина подготовил Москву к совершеннейшему сожжению, приказав вывезти из Москвы все пожарные насосы и все две тысячи пожарных.

И когда перед Кутузовым встал вопрос: вывозить ли из Москвы полтораста орудий, десятки тысяч снарядов и бомб, более ста тысяч ружей и сабель, то Светлейший предпочел все это оставить врагу, а вот все «огнегасительные снаряды» из Москвы вывезти.

Что и было сделано.

И русские войска еще не дошли до городских ворот, а первопрестольная уже закурилась синим жертвенным фимиамом, являя собою величайшую жертву, добровольно возложенную на Алтарь Отечества.

И потому трижды прав был Ермолов, заявивший: «Собственными нашими руками разнесен пожирающий ее пламень. Напрасно возлагать вину на неприятеля и оправдываться в том, что возвышает честь народа».

Расстрелы поджигателей русских ни к чему не привели, укротить океан огня не удалось, и французская армия осталась почти под открытым небом, почти без продовольствия, в преддверии осени, в затылок которой уже дышала страшная русская зима.

С полудня 2 сентября до утра 3-го между русскими и французами было заключено перемирие, по которому неприятель обязался не входить в Москву. Этого времени оказалось достаточно для того, чтобы все, кто мог и хотел покинуть Москву, оставили бы ее.

Пока Барклай пропускал через город армию и беженцев, Кутузов вместе с главными силами проехал на Рязанскую дорогу и к вечеру 2 сентября достиг деревни Панки, расположенной в 25 верстах от Москвы. Он ехал в карете с зашторенными окнами, опасаясь взрыва недовольства москвичей, многие из которых считали, что он их предал.

При выезде из оставленной Москвы, 2 сентября вечером, граф Ростопчин присоединился к свите Барклая. Как генерал-губернатор Москвы, он считал своею обязанностью быть при войсках, пока они будут находиться в пределах Московской губернии.

7 сентября пути их разошлись: Барклай с армией вышел на Рязанскую дорогу, а Ростопчин отправился в свое имение Вороново, расположенное на Старой Калужской дороге.

Крепостным он велел уйти из деревни, а свой роскошный особняк и все имение сжег.

Затем, через Владимир, он уехал в Тарутино, где остановилась русская армия, а оттуда — в Ярославль.

Барклай нагнал Кутузова к ночи 2 сентября в 25 верстах от Москвы в деревне Панки. Фельдмаршал спал в карете, в то время как вся армия с тревогой смотрела на северо-восток: 2 сентября вечером отступавшие войска и беженцы впервые увидели у себя за спиной зарево занимающегося московского пожара. И чем дальше уходила армия, тем сильнее он становился.

Арьергарды видели его шесть ночей, до самой последней — с 8 на 9 сентября.

Не дождавшись делегации «бояр», Наполеон уехал с Поклонной горы и остановился со свитой в большом барском особняке, брошенном уехавшими из города хозяевами. Там же решил он провести и свою первую ночь в Москве — со 2 на 3 сентября.

Перед сном к нему явились адъютанты, поселившиеся в разных частях Москвы, и все, как один, заявили: во всех районах города начались пожары. Сообщали, что в городе, кроме того, начались грабежи.

Наполеон связал два этих явления и решил, что и то и другое — дело рук его солдат.

Он тут же назначил герцога Тревизского, маршала Эдуарда Мортье военным губернатором Москвы и потребовал прекратить грабежи и пожары.

Ночью ему сообщили, что горит центр города, Гостиный двор и те районы Москвы, где французы не остановились на постой.

Сильный ветер способствовал тому, что пожар разгорался все сильнее. Утром 3 сентября Наполеон поехал в Кремль, намереваясь устроить там свою резиденцию. Он был поражен красотой и великолепием города и еще более удивлялся, что Москва совершенно безлюдна.

Однако вскоре эти впечатления отступили на второй план — город час от часу горел все сильнее и к вечеру 3 сентября превратился в пылающий костер. Горел Каретный ряд, казенные склады в Замоскворечье и сотни обывательских домов. Уже в пять часов утра полицейский пристав Вороненко с помощниками-полицейскими по приказу Ростопчина поджег Винный и Мытный дворы, а затем метался по всей Москве, поджигая все, что могло представлять интерес для французов.

Были сожжены почти все пороховые склады, почти все фабрики.

В ночь с 3 на 4 сентября Наполеон и его свита проснулись от яркого света, полагая, что наступил солнечный, необычайно ясный день, но это был апофеоз московского пожара — Москва превратилась в огненный океан.

В Кремле находился Арсенал, огромный пороховой склад и большой французский артиллерийский парк.

Наполеон забыл об опасности. Глядя на вихри огня, задыхаясь от дыма, он повторял: «Это они сами поджигают! Что за люди! Какая решимость! Какая свирепая решимость! Какой народ!»